Взрослые игры

– Стивен, прошу, Стивен…

Он расстегивал ремень одной рукой, держа сигарету между большим и указательным пальцами другой руки.

– Таракан, пойди налей папе выпить. Ты знаешь, как мне нравится. Давай, детка. Не зли своего папочку.

И я слушалась. Каждый раз. Я шла на кухоньку, закрывала дверь и широко открывала холодильник. Каждый раз старенький «Амана» издавал потусторонний электронный хрип, и если дверца оставалась открытой, звук становился только сильнее.

Но он был недостаточно громким, чтобы заглушить другие звуки.

Совсем тихим.

Я доставала кока-колу, но оставляла дверцу открытой, потому что хрип холодильника лучше, чем ничего, верно? Я находила его стакан. Это должен был быть его стакан. Затем, всегда очень медленно, я тянулась за льдом. Четыре идеальных кубика, не три и не пять. Плюх, плюх, плюх, плюх. Плеснуть сверху «Канадиан Клаб» на три пальца. Кока-кола всегда пшикала, когда я поддевала ключ. Кока-колы на пять пальцев. А потом я ждала с его стаканом в руке. Должна была ждать, пока шум и мольбы не затихали. Я всегда ждала у открытой двери холодильника. Молилась лампочке на потолке и всему вокруг, потому что бог не переехал с нами по этому адресу. Молилась, чтобы моя мать не пострадала слишком сильно. «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…» Молилась, чтобы меня не вывернуло наизнанку. И хуже всего – молилась о прощении, потому что чувствовала невероятное облегчение от того, что это была не я.

Потом стихали все звуки, я закрывала холодильник и открывала дверь кухни.

– Вот твой стакан, папа.

10 января, воскресенье Оливия

Оливия подавила вздох, когда он открыл дверь. Марк Редкин жил в студии под крышей на краю Трайбеки.[23] Слово «студия» подразумевало оригинальную реставрацию, что в данном случае, очевидно, означало выстиранные тона и тотальную белизну всего. Кирпичные стены, незакрытые трубы под потолком, сам потолок, кухонный уголок, диваны – все сияло яркой холодностью… «Нет», – поправила она себя, не холодностью, просто чистотой и свежестью. Да, тут было чисто. Оливия любила чистоту.

– Как красиво, Марк!

– Я рад, что тебе нравится. – Он склонился и поцеловал ее в висок. – Садись, устраивайся поудобнее. Налить тебе выпить? Ты любишь шабли, верно?

– Да, пожалуйста. – Откуда он знал? Она ступила в жилую часть комнаты. Все поверхности были чисты. Не было ни книг, ни вещей, кроме нескольких чаш тонкого прозрачного стекла.

Взгляд упал на несколько огромных постеров европейских выставок Мондриана. Ее отец ненавидел Мондриана. Ну, значит хорошо, что его здесь нет. Оливия хихикнула. Она нервничала, очень нервничала.

– Что? – спросил Марк, возвращаясь с двумя огромными бокалами вина.

– Ничего. Я… я заметила Мондриана.

Он снова поцеловал ее в висок и сел в белое кресло Ле Корбюзье прямо напротив нее.

– Эта квартира идет тебе. Как будто я думал о тебе, обставляя ее. – Он покачал головой и выглядел при этом немного робко. – На самом деле, как-то так оно и было. Сказать по правде, я купил эти дурацкие постеры Мондриана в надежде, что они произведут на тебя впечатление.

– Правда? – Оливия обняла себя за плечи. Это было лучше, чем сотни сценариев, которые она придумывала.

– Да, и думаю, я попал в яблочко. Эта квартира, моя квартира, идеальный чистый холст для твоей красоты. Ты ведь знаешь, как ты изыскана, не так ли?

Это было действительно так. Она затмевала всех.