Взрослые сказки

тем, кто вусмерть перепьётся,

спать в курятнике придётся.

Гербовая печать

Пошёл на службу Ёжик через лес

и в чащу буреломную залез.

Часа четыре в дебрях проплутал,

портфель, очки и шляпу потерял,

начальству о потере рассказал,

и грандиозный сделался скандал.

Печать с гербом в портфеле том была,

и встали в министерстве все дела.

Такой переполох везде царил:

сбивались с ног коты-секретари;

чиновники неслись туда-сюда;

уборщицы орали: «Прёшь куда?!»

Рычал Медведь-начальник на него:

«Беда от ротозейства твоего!

И что же ты наделал-то, дурак?

Гора непропечатанных бумаг!

Иди ищи! До завтра не найдёшь,

уволю к чёрту, в дворники пойдёшь!»

Пошёл бедняга в лес её искать,

да опоздал: Лиса нашла печать.

Что за предмет она не поняла

и ту находку Белке отнесла:

вещица ей в хозяйстве не нужна:

колоть орешки только и годна.

До ночи Ёж гербастую искал,

проголодался, до смерти устал,

под ель в изнеможении упал,

от нервного расстройства зарыдал:

в чиновниках привык спокойно жить.

теперь придётся дворником служить.

Тут выглянула Белка из дупла.

верёвочную лестницу дала.

Забрался Ёжик в белкино дупло.

там так уютно, чисто и светло.

и пирогами пахнет, – благодать! -

а на столе лежит его печать.

От радости чуть дух не испустил,

печать и пирога кусок схватил

и вылетел, как пуля из ствола,

из белкиного тёплого дупла,

а Белка в след, – «Ворюга! Паразит!

Иголки оборву!..»: – ему грозит.

Наутро Ёж к начальнику пришёл:

«Михал Потапыч, – вот она, – нашёл!»

Тот поглядел на важную печать

и ну на обомлевшего рычать,

за шиворот несчастного схватив:

«Герб стёсан! -

         сквозь сплошной ненорматив.

А Ёжик, в оправдание своё: -

«Да это Белка спортила её.

Такую ценность нет чтоб поберечь, -

её к ответу надо бы привлечь:

орехи дура вздумала колоть!

У ней ума куриная щепоть», -

скукожился[4], надрывно заикал

и со служебной лестницы упал.

* * *

Теперь в убогой дворницкой живёт

и министерский двор весь день метёт.

Метёлку пуще глаза бережёт:

вдруг пропадёт, – сортиры мыть пойдёт.

Старик и молодое тело

I

Заря за окнами горит.

Старуха раньше деда встала,

тот, прозевавшись, говорит:

«Ты б червячков мне накопала,

пойду-ка рыбки наловлю,

а ты наваришь нам ушицы,

я к ней чекушечку куплю

сорокоградусной водицы».

Пришёл старик на бережок,

сел, поудобней, на поддёвку

и, поплевавши на крючок,

стал терпеливо ждать поклёвку.

Денёк июльский припекал,

глядел старик на гладь пустую

и незаметно задремал,

повесив голову седую.

И вот задёргалась уда,

старик чуть в воду не свалился:

где был крючок, кусок пруда

весь забурлил, зазолотился…

Дед ахнул: «Господи, еси![5]-

из вод, бурливых, не моргая, -

«Что пожелаешь, то проси! -

Плотвица молвит, Золотая. -

Чего застыл, как истукан?

С меня ухи как с кильки жалкой! -

старик подумал: зря стакан

на грудь принял перед рыбалкой. -

Сними с крючка – отпустишь ты.

я доброту твою запомню

и голубой твоей мечты

желанье с радостью исполню».

А к слову, – дед тот с детства знал

одну историю чудную:

он сказку Пушкина читал

про диво – Рыбку Золотую.

Тут чёрт и дёрнул за язык:

«Старуха страсть как надоела, -

и смело выпятив кадык, -

теперь хочу младого тела!» -

«Ну что ж, потом не пожалей! -

в ответ Плотвица рассмеялась. -

Чего стоишь? Беги скорей:

оно тебя уже заждалось», -

и золотым блеснув хвостом

Плотва в глубокий омут смылась,

а дед, хватая воздух ртом,

решил, что та ему приснилось.

До деревеньки путь далёк.

Бредёт старик, скребёт макушку,

так случай тот его увлёк,

что позабыл он про чекушку:

«Останусь нынче без ухи

и ладно: борщ старуха сварит,

щи с мясом тоже неплохи…

Видать к грозе так сильно парит».

II

У деда радуга в глазах:

в его избе сидит девица,

вся в мини юбке, в каблуках,

под ноль острижена косица.

«А где старуха-то моя?

Неужто с горя удавилась?!

Неужто стал убивец я?!»

Девица, хмыкнув, удивилась:

«Из-за такого в петлю лезть

и в омут с берега кидаться?

Не про тебя такая честь,

чтоб с жизнью с горюшка расстаться.

Ну что уставился? Ступай, -

не видишь: ногти в маникюре? -

скорей готовь и подавай

мне борщ и кнели[6] во фритюре».

Старик отправился к плите

и с непривычки весь убился!

Девица съела блюда те, -

он спать голодный завалился.

Средь ночи к ней: «С ума свела!

Послушай как трепещет сердце!»

Та на сундук перелегла

и провалилась в сон младенца.

И потянулись день за днём…

Его уделом кухня стала;

краса не думала о нём:

в салонах модных пропадала.

Теперь порядка нет в дому, -

гроша такая жизнь не стоит:

не это тело, – дед ему

трусы стирает, есть готовит.

Упрётся в телек и сидит

журналы модные листает,

поест, попьёт и улетит, -

кто знает, где она летает.

Не хочет шить, носки вязать,

ей не нужна библиотека:

тощища классиков читать, -

шагни шажок… и дискотека.

Он ей: «Сынка давай родим»;

она ему: «Рехнулся старый,

давай телегу продадим,

слетаем в Карловые Вары!»

Он ей: «В избушке приберись»;

она ему: «Сам приберёшься,

и внешним обликом займись,

когда из булочной вернёшься».

И стал старик несчастней всех,

тоска грызёт, ему не спится, -

с утра опять горячий цех, -

уж так прожорлива девица:

то ей шарлотку, то жульен,

а от гороха нос воротит

и объясняет это тем:

горох полнит и воздух портит.

И к телу бедного, – ни-ни! -

как ни просил, не подпускала: