Взрыв

— Умирать будем, когда свое дело сделаем, — возразил Шумов строго, сознавая, что говорит не самые подходящие слова.

— Вы не понимаете, я конченый человек. Пусть трибунал пошлет меня в штрафбат…

— И для этого тебя готовили, присылали сюда, надеялись?… Чтобы ты вместо уголовника какого-нибудь напоролся на пулеметную очередь в атаке!

— Разве я мог знать, что такое случится? Что придется убить… Кого убить!

Он закрыл лицо руками.

— Перестань! — оборвал Шумов, а сам думал: «Не позавидуешь тебе, парень», — отчетливо представляя суть трагедии Лаврентьева, который не мог отвезти Лену на растерзание, но который и никогда не утешится мыслью, что легкой смертью спас ее от кошмара, потому что всегда, даже в самых безвыходных положениях, остается надежда на чудо и никто и никогда не подтвердит Лаврентьеву, что чуда бы не произошло.

Но никакая трагедия не давала им времени и права на передышку, даже на несколько минут здесь, на берегу, и Шумов, трудно подбирая слова, сказал:

— Рисковать ты, конечно, права не имел… Но если б ты ее в душегубку отвез, мне б с тобой сейчас говорить, наверно, не легче было бы… Что я скажу? Не ты ее убил, а они. Это пойми на всю жизнь. Не утешаю тебя. Говорю как есть. Война идет. И никто нас от войны не освободит… Пока не победим. Поэтому вставай, солдат, на ноги.

И, понимая всю справедливость скупых слов Шумова, Лаврентьев встал, пошел в сапогах в воду, наклонился и вытер лицо холодной и соленой морской влагой.

— Вот так, Володя, — обрадовался Шумов, — вот так… Нас просто не перешибешь.

Лаврентьев поправил фуражку.

— Думаю, что смогу задержать ваши документы на несколько дней.

«Несколько дней! — подумал Шумов. — Легко сказать… В таком состоянии. А потом как он жить будет? Сможет ли своих детей иметь или не захочет, побоится подвергнуть грядущим испытаниям? Сможет ли девушку обнять, чтобы та, убитая, в глазах не стояла?…»

— Два дня, Володя. Послезавтра концерт для офицеров…

— Я должен достать вам приглашение?

— Нет. Об этом я сам позабочусь. Береги себя. Нужно подумать, как вывести тебя из игры. Просто бежать не годится. Ты должен исчезнуть, но остаться вне подозрений. — Он подошел и неловко положил ему руку на плечо. — Знаешь, я хочу, чтобы ты жил. У меня ведь своего сына нету…

Потом Лаврентьев пошел берегом, вдавливая подошвами мокрый песок, и в эти маленькие углубления тотчас набиралась вода, затягивая недолговечные ямки.

Шумов смотрел ему вслед, пока он не скрылся в сером предутреннем тумане. Было зябко и нерадостно. Он чувствовал гнет лет, перегруженных войнами и невозместимыми потерями…

И такой же груз лет ощущал Лаврентьев сейчас, выйдя из гостиничного номера в лоджию, чтобы вдохнуть свежего рассветного воздуха; он чувствовал неодолимую усталость и думал о том, что тот роковой выстрел не обошел и его, но Лена умерла сразу, а он, смертельно раненный, до сих пор бежит по инерции, не сознавая боли…

— Не спится?

— Что?

— Кажется, вам не спится? — повторил режиссер, вышедший в свою лоджию в накинутом на плечи халате.

— Вам тоже?

— У меня режимная съемка… Но я рассчитывал все-таки поспать перед рассветом, а вот не пришлось. Скверная штука — нервы… Постоянно что-то дергает, раздражает. Ну хотя бы эта девчонка, Марина. Вы представляете, что для нее первая картина значит, а она дерзит….

— Извините ее, — сказал Лаврентьев.

— Вы думаете? Но она и вам, помнится, нахамила.

— Я извинил.

— Вам что!… Вам с ней не работать. А мне она на голову усядется да еще ногами болтать будет.

— Кажется, она способная девушка.

— Эх, — вздохнул Сергей Константинович, — как говорит Генрих, экран покажет. Но я не злой человек… Ну и, конечно, в чем-то существенном она права. Как-то легко идем мы на контакты с проходимцами. А вы тоже думаете, что Огородников проходимец?

— Проходимец.

— Я и сам в нем какой-то скверный запашок ощущаю. Пожалуй, я откажу ему в следующей встрече.

— Он больше не придет.

— Вы думаете? Проходимцы обычно настойчивы.

— Он не придет.

— Вы так уверены? — Режиссер посмотрел на Лаврентьева. — А что этот Огородников… мог делать в гестапо?

— Разное. Мог разгружать душегубки.

— В самом деле? Страшные вещи вы говорите. Такое у нас не покажешь…

— А такое и не нужно показывать.

— Не скажите. Люди должны знать все. Мы и так слишком оберегаем себя. А что толку? В результате мелочи выматывают больше, чем подлинные несчастья. Природу не обманешь. У нее установка четкая — спокойной жизни не давать… Вы еще долго здесь пробудете?

— Я уезжаю сегодня.

— Сегодня? Жаль. А мы еще тут повозимся.

— Что вы сейчас снимаете?

— Гибель Пряхина.

— Рано утром?

— В картине это будет вечером, на закате. Хотите посмотреть? Я жду машину с минуты на минуту.

До самолета еще оставалось время, и Лаврентьев согласился.