Взрыв

Балашов оглянулся, внимательно осмотрел уходящую вдаль ровную квадратную штольню, аккуратно выложенную золотистым, свежо пахнущим сосновой смолой тесом, и сел на пол. Дрожащими, негнущимися пальцами вынул помятую пачку сигарет и с наслаждением закурил. И эта первая, глубокая до головокружения затяжка была так сладостна и прекрасна, что Саньке вдруг захотелось заплакать от счастья.

Филимонов и остальные сели рядом с ним. Они молча курили и улыбались. Говорить не было сил.

— Пронесло, — только и сказал Филимонов, и все согласно кивнули.

Только сейчас Балашову стало страшно. Он оглядел ровный ствол штольни и зябко поежился. — А если б... — начал он и запнулся.

Травкин слабо помахал рукой перед лицом:

— Не надо, Александр Константинович. Слава богу, все кончилось.

— Во-во, помолись, Божий Одуванчик, — заржал Мишка.

— Дуралей вы, Миша. Молодой еще, совсем новенький дуралей, — ласково отозвался Травкин, и Мишка ни капельки не обиделся, а только улыбнулся.

Все пятеро чувствовали какую-то странную, впервые пришедшую к ним нежность друг к другу. Саньке вдруг захотелось погладить Мишку по голове. И он протянул руку и погладил. И никто не удивился, только сам Балашов вдруг сконфузился и легонько щелкнул Мишку в лоб.

— Ну, перекурили и хватит. Айда наверх, — сказал он.

Но никто не пошевелился. Никому не хотелось уходить.

И Филимонов вдруг подумал, что он один-единственный раз чувствовал такую же чистую нежность к другому человеку, но тот человек была женщина и было это давным-давно.

 

Стояло тогда знойное, южнорусское лето, вокруг грохотала огромная стройка, а он, совсем еще молоденький парнишка, ходил одуревший от неожиданной, не осознанной еще им самим любви, ходил переполненный нежностью, и ему хотелось обнять всякого человека и всякому человеку на свете говорить только добрые и ласковые слова.

А потом случилось несчастье — дикая в своей нелепости смерть друга.

А после случилось второе несчастье, которое чуть не окончилось смертью его, Филимонова, живой души.

И как это вышло, он не понимал до сих пор, потому что он хотел тогда всем только доброго, а получилось зло не кому-нибудь, а самому его близкому, самому родному тогда человеку.

 

Дорога утопает в пухлой невесомой пыли. Если ступить на нее босыми ногами, текучая эта пыль мгновенно раздается и ноги почти не ощущают ее.

А за развилкой пыль висит в воздухе. Она не успевает оседать, потому что тупорылые МАЗы поминутно тревожат ее. Надсадно рыча, они грызут ухабистые километры, МАЗ за МАЗом, — упорные, мордастые, железные. Они возят бетон для котлована.

А вокруг степь. Желтая и раскаленная.

Издали стройка кажется покрытой куполом из дымчатого стекла. За этим куполом угадывается суетливое движение. Будто кто-то ныряет, хищный, большой и проворный.

Четких границ у пылевого купола нет. Когда к нему приближаешься, он отодвигается все дальше, пока не оказываешься в центре, в полупрозрачном, не очень-то реальном мире, у котлована.

— Федька убилси-и-и!!!

Пронзительный вопль просверлил в пыльном пекле красную дыру, напряженную, как разинутый в крике рот.

— Федька убилси-и-и!!!

 

— Ну и что ты за ими ходишь? Не видишь — любятся они, лишний ты. А ты все ходишь, все ходишь! Как все равно этот... хвост!

— От же! И чего ты, ей-богу, дядя Семен, чего ты? Хвост! Друзья они мне, понял? И Федька первый на свете друг, и Аленка. И ничего я за ними не хожу, мы вместе ходим. Потому что — друзья. Понял?

— «По-о-нял»... Чего ж не понять-то... Дурачок ты, Серега, вот што. Глупый. Друзья... Только при иных делах — брат родной лишний, не то что друг. И девку поделить никак нельзя.

— Это Аленка-то девка?! Ну, сказанул. И какие такие «иные» дела? Эх, дядя Семен, голова у тебя седая, а...

— Да ладно тебе, ладно! Взвился! Гляди — не маленький. Восемнадцать уж стукнуло. Понимать должен — любовь у них.

— Скажешь тоже — любовь. Ничего вы, старые, не понимаете. Дружим мы, понял?

— Да понял я, понял...

 

— Федька убилси-и-и!!!

 

— Ну чего приуныл-то, парень?

— Так.

— Может, случилось что?

— Так, говорю!

— Ну, гляди — так! А где дружки? Федька с Аленкой где?

— В степь ушли.

— А ты што ж?

— Не пошел я.

— Не поше-о-ол! Понял, значит?

— Да что ты ко мне вяжешься, дядя Семен?! Чего пристаешь-то? Все как взбесились! У Федьки с Аленкой глаза вовсе сумасшедшие и одинаковые совсем, хоть и цвета разного. От жары это, что ли? Так и липнут друг к другу, так и липнут, разойтись не могут. А глаза вовсе сумасшедшие и лица глупые. Глядеть противно. Их на рыбалку зовешь, а они не слышат. Прямо в ухо орешь, дуракам, а они только улыбаются, как лунатики. За руки держатся и улыбаются. И молчат.

— Ага!

— Что «ага»?

— Хорошо, говорю. Все правильно. А как рыбалка?

— Рыба-алка! Весь выходной испортили. Хотели с бредешком походить, я уж и озерцо приглядел — блеск!

— Ну?

— Фига с два! Я им бредень показываю, а они от меня в другую сторону, в обнимку и еще это...

— Что?

— Целуются...

 

— Федька убилси-и-и!!!