Взрыв у моря

С автоматами в тот год было плохо, многие и в глаза их не видели, а вот морякам выдали новенькие автоматы ППШ, потому что от длинных и тяжелых семизарядных винтовок мало было бы пользы в той операции, к которой их так старательно готовил Рыжухин. Голодные, измученные, в мокрых бушлатах, со стертыми от лямок плечами, возвращались они в казарму, чистили и смазывали оружие, и после каждой тренировки на одного-двух человек уменьшалась их группа: один был слишком мал ростом, и когда у берега прыгал в море, вода плескалась около его ушей и рта, и он сильно хлебал; другой оказывался нерасторопным, неловко, с промедлением прыгал, неправильно полз по-пластунски через пляж; третий плохо стрелял с ходу; четвертый слишком долго перезаряжал вслепую диск автомата и плохо ходил и ориентировался на местности с завязанными глазами… Рыжухин был беспощаден: глядя на часы, он определял время, за которое каждый моряк перезаряжал вслепую диск; сорвав голос, кричал он на нерасторопных, личным примером показывал, как нужно прыгать в воду, взбираться на крутой берег, швырять из-за валуна учебную гранату, разбирать и собирать трофейный пулемет или пистолет, снимать часовых… За десятерых, наверно, он напрыгался, наползался, нашвырялся и был самый мокрый, самый измученный, худой и самый неутомимый: на то и командир…

Одно обстоятельство вызывало недоумение моряков: после всех испытаний, проверок и отсевов среди них все еще оставался Петя Кузьмин, крошечного роста и довольно-таки тщедушного сложения морячок, которого во время высадки на берег какому-нибудь дюжему десантнику приходилось брать на плечо. Его почему-то упорно не отчисляли из группы, хотя тщедушное сложение было не единственным его недостатком: он и стрелял плоховато и гранату бросал на такое расстояние, что, если бы она была не учебная, сам был бы непременно поражен ее осколками.

— Начальству видней, — сказал как-то о нем на камбузе Костя, — верно, у Петьки есть другие, неизвестные нам доблести… Вне конкурса идет!

Калугин лез из кожи вон, чтобы остаться в группе, в отделении Кости, который отныне стал его корешом, его первым другом, и, кажется, добился своего: Рыжухин больше не бросил на него ни одного неодобрительного взгляда. Впрочем, и ласкового тоже не бросал. Калугин ни на шаг не отставал от командира своего отделения, даже упросил одного морячка уступить ему койку, стоявшую рядом с Костиной, ловил каждый его взгляд и слово, и приловчился быстро, как и старшина 1-й статьи, продевать руки в лямки и легко двигаться с тяжеленным мешком, пока что наполненным камнями, а не толом, и старательно осваивал взрывное дело.

— Наш старлей лишь с виду свиреп, — шепнул ему однажды с койки Костя. — Считай, что тебе крупно повезло: я с ним с одного утюга, год прослужил вместе, знаю: не всякий родной батя будет так печься о сыне, как он о матросе… Наша операция покажется конфеткой с шоколадной начинкой по сравнению с нынешним черным хлебом…

Конфеткой та операция не показалась.

20 ноября в пятнадцать ноль-ноль, захватив большой запас горючего и всю, теперь уже окончательно просеенную и проверенную группу — Петя Кузьмин оставался в ней, — сторожевой катер отошел от пирса базы, развернулся и двинулся в открытое море. В вещмешках уже были не камни, и ремни оттягивали не учебные гранаты. С автоматами, при длинных, хорошо отточенных с вечера ножах, с четырьмя РПД — ручными пулеметами Дягтярева и маленькой походной рацией, плотно сидели десантники в тесных кубриках и слушали, как глухо ревет за переборками Черное море, словно чужое, не обещая ничего хорошего, как злобно хлещет в совсем не броневые, крашеные дощатые борта, поднимая и круто опуская их СК.

— А кем твой батя работал в Ржеве? — обдавая Калугина горячим дыханием, спросил Костя, сидевший рядом; он был веснушчат, курнос, широколиц, с пронзительно синими глазами, которые и сейчас светились радостью и удивлением, точно и не шла тяжелая, беспощадная, непредвиденно грозная и трудная война, и у них, морских пехотинцев, была райская жизнь…

— На паровозе, — ответил Калугин, — машинистом. А что?

— Да ничего, так я… Ты-то вот куда метишь?

Калугин слабо пожал плечами, слабо потому, что слишком плотно сидели.

— Там видно будет. Не решил еще. Может, здесь, на море, останусь… Ну это, сам понимаешь, если…

— А вот этого не делай, Васька, ни в коем разе! — Костя, кажется, даже испугался за него. — Здесь нехорошо жить… Я бы лично ни за что… Отдыхать здесь положено трудящимся, а не жить… Батя твой чего возит, товарняк?

Калугин кивнул и опять хотел спросить: «А что?» — но не спросил.

— А ты-то, Васька, международные поезда водить будешь, в Париж или в Берлин… Не возражал бы?

Эта мысль показалась тогда просто дикой, и Калугин не мог сразу понять, к чему клонит друг: подначивает или всерьез.

— В Берлин? Так там же Гитлер! И в Париже теперь не лучше…