Взрыв в Леонтьевском

— Убежден в этом… Хотя, конечно, стопроцентной гарантии дать не могу. Всякие совпадения случаются. Но сходится многое. У анархистов всегда были тесные связи с уголовным миром. Я предположил, что они захотят использовать для совершения следующего теракта московские подземелья. Без проводника в них не попадешь. А где найти проводника? Только в уголовной среде.

Мессинг спросил:

— Но зачем его убили?

Дзержинский был готов ответить и на этот вопрос:

— Возможны два варианта. Или Сморчок отказался им помочь, или уже помог и стал не нужен. В любом случае анархисты постарались избавиться от опасного свидетеля. Давайте исходить из худшего: они располагают информацией, которой у нас нет. Поэтому надо немедленно, не дожидаясь разведки нашего товарища, взять под наблюдение и контроль все подземные коммуникации центра города.

Мессинг сделал пометку в своем блокноте. Потом сообщил:

— В свое время комендант Кремля Мальков интересовался у старых служащих городской управы. Точных, даже приблизительных схем подземелий и коммуникаций в наличии не оказалось… Или затеряны, или вообще не составлялись.

— Или находятся во вражеских руках! Возможен и такой вариант, — заключил Дзержинский. Помолчав, произнес сухо: — Надо найти, товарищи. Если не схемы, то человека!

И тут Манцева осенила спасительная мысль:

— Идея! — в возбуждении он даже заходил по кабинету. — Есть такой человек в Москве, король репортеров Дядя Гиляй! В миру Владимир Алексеевич Гиляровский, друг Чехова и Станиславского. Помнится, всегда считался человеком прогрессивных взглядов.

— Как же, как же, — живо откликнулся Дзержинский, — это его знаменитые строчки: «В России две напасти: внизу власть тьмы, а наверху — тьма власти». Что ж, идея рациональная. Обратитесь к Гиляровскому. Надо полагать, для такого человека Кремль святая святых. Должен…

Через два часа в кабинет Манцева вошел огромного роста, с необъятной грудной клеткой старик. Под широченным пиджаком — цветастая украинская вышиванка. Из-под кустистых бровей молодо блестели лишь малость выцветшие от прожитых лет светлые глаза. К подбородку спускались вислые запорожские усы. Во всем его облике запорожец и проглядывался. Одного взгляда на легендарного Дядю Гиляя было Манцеву достаточно, чтобы понять, почему именно его приглашал Репин позировать для своей знаменитой картины «Запорожцы пишут письмо турецкому султану».

Манцев вышел из-за стола, шагнул навстречу старику, уважительно указал на ближайший стул:

— Здравствуйте, Владимир Алексеевич, прошу, садитесь.

— Когда в ЧК говорят «садитесь», приходится садиться, — без улыбки прогудел Гиляровский и аккуратно, чтобы не раздавить, присел на стул и уперся могучими руками о тяжелую суковатую палку.

Манцев с трудом сдержал улыбку. Про себя подумал, что надо дать указание коменданту поставить в кабинет еще одно кресло.

Устроившись понадежнее, Гиляровский спросил:

— ЧК, помнится, означает Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлениями по должности. В коей из этих трех частей ко мне есть претензии?

— Да никаких претензий к вам, уважаемый Владимир Алексеевич, у нас нет, — ответил Манцев, откровенно любуясь живописным и явно своенравным стариком.

— Тогда чем обязан приглашению?

— Надобностью серьезной… Проговорили они добрый час…

Неспокойной, даже тревожной была эта первая ночь для Верескова на квартире Гарусова. Он прекрасно понимал, что даже после сделанного предложения включиться в деятельность «анархистов подполья» полного доверия ему не будет, а каждый шаг взят под тщательное наблюдение. Знал Вересков, что это такое — «чекистское внедрение во вражескую среду», чем может завершиться даже не явное разоблачение, но сколь-либо серьезное подозрение. Скорым и беспощадным уничтожением после мучительного допроса. Случаи такие были ему ведомы. Он знал, на что идет, когда ответил согласием сначала Мартьянову, а затем Мессингу и Манцеву. Чего он не знал и знать не мог, что за этим его шагом по прихотливому стечению обстоятельств, но как-то связанно, хотя он и не мог сказать, как именно, последует эта ночь, их с Таней первая ночь, счастливая и горькая одновременно.

Вересков не имел права рассказывать даже ей, члену партии, о своем задании. Предупредил только о главном и необходимом: ни в коем случае не подходить к нему и вообще вида не подавать, что они знакомы, если вдруг встретит она его где-нибудь в городе.

— Я сам приду к тебе, когда можно будет, — сказал он ей на прощанье. Мартьянова же попросил, если с ним что случится, поставить в известность тетку Анну (с ней Феодосий был уже знаком) и свою фактическую жену Татьяну Алексашину, сотрудницу агитпропа Моссовета. Мартьянов никаких вопросов не задавал, просто запомнил намертво имя и фамилию.

В конце концов Вересков заснул. Встал он рано, братья еще спали. Должно быть, с час он коротал время, перелистывая подшивку журнала «Театр и рампа». Потом в комнату заглянул Михаил:

— Читаешь?

— А что еще…

— Пошли завтракать.

Ели молча и быстро. Покончив с едой, Михаил приказным тоном сказал:

— Одевайся, пойдем в одно место.