Взрывы в Стокгольме

— Вы думаете, она еще жива?

— Пять лет назад она была бодра и здорова. Да вы позвоните в этот пансионат и побеседуйте с ней сами.

Сюндман так и сделал. Он поговорил с директрисой; его будут ждать, сказала директриса, пусть приезжает. Госпожа Хейманн наверняка обрадуется, что с ней хотят поговорить. Редко кто ею интересуется. И такой визит, разумеется, доставит ей удовольствие. Голова у нее по-прежнему работает отменно, нет сомнений, что она сможет чем-нибудь помочь.

Пансионат для престарелых оказался большой двухэтажной деревянной виллой, выкрашенной в желтый цвет. Ее окружала просторная лужайка, спускавшаяся к небольшому озерцу. Лужайка вся заросла березами и яблонями. Лед на озере только-только начал оттаивать. Узкая тропинка к дому аккуратно посыпана песком, но на улице никого. Из трубы кольцами вился дымок. Дом казался ухоженным и уютным.

К двойным коричневым дверям вела каменная лестница. Над дверями — деревянная табличка с аккуратно выведенным названием виллы «Березовый дом». На звонок Сюндмана двери отворила молодая женщина в голубом форменном платье с белым передником. Ботинки и пальто она предложила оставить в гардеробе.

— Для посетителей у нас есть шлепанцы разных размеров,— сказала она ему,— чтобы облегчить нам уборку.

Сюндмана провели в кабинет директрисы.

— Я говорила с госпожой Хейманн,— сказала директриса.— Она готова вас принять. Правда, она не особенно хорошо слышит, так что говорите с ней пояснее и помедленнее. Не обязательно громко, главное, медленно и отчетливо. Может быть, для начала я вам могу чем-нибудь помочь?

— Нет, я лучше побеседую прямо с госпожой Хейманн,— сказал Сюндман.

— Тогда, может быть, вам будет удобнее поговорить с ней в нашей читальне, вот здесь, рядом. Сейчас там как раз никого нет.

Читальня оказалась маленькой комнатой с рядами книжных полок по стенам. Сюндман обратил внимание на большую старомодную хрустальную люстру, пожалуй, слишком большую для такой маленькой комнатки. Директриса заметила его заинтересованный взгляд и сказала:

— Сначала у нас было их две, в столовой. Но одна упала и разбилась, нам не захотелось, чтобы в столовой было две разных люстры. Вот мы ее сюда и приспособили.

Несмотря на свой возраст, госпожа Хейманн свободно передвигалась сама. В ее живых глазах светился ум, и она с любопытством смотрела на Сюндмана.

— Добрый день,— сказал Сюндман.

— Здравствуйте, молодой человек,— ответила она.— Правда, что вы полицейский?

— Да, а что?

— И вы хотите со мной поговорить?

— Да.

— И вам не стыдно?

— Почему же мне должно быть стыдно?

— И верно, вы ведь совсем молоды. Сколько вам?

— Тридцать шесть.

— А когда вы начали службу в полиции?

— В тысяча девятьсот пятьдесят четвертом.

— Да, тогда вы, действительно, ни при чем. Не могу вас и обвинять. Вы не знаете человека по имени Улофссон из полиции в Хельсингборге?

— Нет.

— Хотя, правда, сейчас он уже тоже на пенсии.

— Нет, но почему же все-таки мне должно быть стыдно?

— Из-за всего того, что сделали вы, полицейские.

— Мы только стараемся выполнить то, что нам приказано.

— Так-то оно так. Это вы делаете. Вы, как и все другие. Говорите: делаем, что приказано. А сами вы никогда не думаете?

— Думаем, конечно.

— А жизнь скольких невинных людей вы загубили!

— Разве это не дерзко с вашей стороны — так говорить? Невиновных мы не трогаем.

— Не трогаете! А мой муж? Вы не чувствуете себя ответственным за то, что с ним случилось?

— А что случилось с вашим мужем?

— Он погиб. В концлагере, в Германии. В тысяча девятьсот сорок третьем.

— Очень сожалею.

— Я уже с этим смирилась. Это было так давно.

— И все же я сожалею. Но какое это имеет отношение ко мне?

— Это вы его убили!

— Я?!

— Вы, полицейские. Улофссон из Хельсингборга.

— А что он такого сделал, этот Улофссон из Хельсингборга?

— Мы бежали в Швецию. Мой муж сразу же явился в полицию. А Улофссон поехал с ним в Данию и передал там его в руки немцев. Больше я мужа не видела.

— Когда это произошло?

— В тысяча девятьсот сороковом.

— Мне тогда было всего шесть лет.

— Да, разумеется. Вы были ребенком. Вы не виноваты в том, что делали ваши отцы. Но я-то все помню. Я помню все и никогда не забуду.

Сюндман не знал, что ответить. Все, что сейчас приходило в голову, звучало бы глупо. Ему на самом деле было стыдно. Каким-то образом он почувствовал себя виноватым в том, что Улофссон сделал тридцать лет назад. Во всяком случае госпожа Хейманн заставила его это так воспринять. Он решил переменить тему. Рассказал госпоже Хейманн кратко о взрывах.

— Теперь уж прошло двадцать пять лет,— сказала она.— Кажется, будто кто-то опять разворошил старые страхи. Трудно этому поверить. Ведь все давным-давно уже забыто, почти все умерли, только я одна и осталась со своими воспоминаниями здесь, в этом захолустном пансионате.

— Так что вы не уверены, было ли в прошлом такое, что имеет какое-то отношение к теперешним взрывам?