Взвихрённая Русь – 1990

Нечаянно глянул вверх и снова его заклинило. Не хотел, не хотел же больше пялиться на хламьё этого стольного экстрасекса, а глаза всё никак не сорвёт с картины повыше тигриной любви. Сидит девулька с симпатическими телесами. Ножки враскид. И чернобурка на застёжке. Молния не рисованная. Натуралиш. Магазинная. Вставили в полотно. Хочешь – вжик! – закрыл радость, хочешь – вжик! – открыл.

Дыроколов даже два раза сладко жикнул молнией туда-сюда по империи страсти и на восторге трудно отошёл. Чувствует, с такого перепляса температура в нём поднимается.

Он деловито перебегал с места на место и, всё сильней цокая в восхищении языком, пялился по стенам на привезённые из Москвы картины. Когда только и успел этот шустряк Колотилка развесить? С каждой новой точки картины казались Дыроколову всё превосходней. Да что-то вроде чего как и не хватает. Так чего? Наконец он понял. Света! Света в резиденции у первого не хватает!

– Слушай, Колотилка! На дворе утро. Солнце полыхает. А у тебя темно. Чего кукуешь в темноте?

– Не в темноте, а в свете решений КПСС!

– Так в этом свете решений КПСС ни хрена не разглядишь толком божественные творения!

Дыроколов включил люстру.

Картины на свету стали ещё неотразимей.

Дыроколов положил руку на плечо Колотилкину, и они, не сговариваясь, приварились вожделенными взглядами к молнии.

Бог весть сколько они так простояли, пока Дыроколов не бросил на горьком вздохе:

– На сегодня хватя. Хорошего понемножку… А теперь ты б прикрыл свою малую секстретьяковку. А то кто нечаем ворвётся…

– Пожалуй… Сворачиваем боевые учения.

И сожалеюще Колотилкин опустил карту.

– Говорят, – криво усмехаясь, сказал он, – в гражданскую в этом доме был штаб дивизии и в нише, на месте нынешней карты, висела карта боевых действий…

– А ничего не говорят, где эти картинищи берут?

– В Измайлове, говорят. На вернюсаже… Парк. Асфальтовая просека версты на полторы. Там и тусуется вся-який сбродище. Вечно народу невпротолк. Чего душонке угодно добудешь. А совсем недалече пруды. Пётр Первый потешные запузыривал там бои.

– А твоя всю эту потеху под картой видела?

– Сама таскала на этот вернюсаж. Первый раз в канун Мая.

– Хорошеет?

– Хорошеет цесарочка! Не какой там червяк в корсете…[22] Разденется – эдельвейс у неё так и смеётся зовуще! Так и играет! На ратные подвиги манит! Так бы кушал и кушал без перерыва на завтрак, на обед, на ужин.

– На жрачку перерывайся, – строго посоветовал Дыроколов. – А то подкатит перерыв на собственные похороны. Грустней будет.

– Перспективонька… А что? За полста заехал… Утоптался… Того и жди, что на погост нарвёшься.

– Ох, бабичи. Про погост запели. – Дыроколов печально покивал своим мыслям. – А было казацкое времечко! Не мы ли по трижды разводились? Не наши ли детки уже отцы-матери и не знаются с нами? Не мы ли снова вольные-холостые? Не мы ли перекрёстным методом опыляли ночных бабочек?.. Сначала всяк свою?.. Потом всяк чужую?.. Волнительно, экзотицно… В сладких бабьих колодцах мы и потонем…

– Вещие слова… Пора б седым козлам угомониться. А как увидишь свежатинку… Моя прибежала ко мне на приём… Записалась честь честью… Я так тогда и не понял, чего моя Алюня ко мне приходила. Уже потом разжевала… Оказывается, у нас перепроизводство флагов, вымпелов там лучшим дояркам, свинаркам, конюхам… Никто не берёт! Ссыпали в уценёнку. Вымпел тридцать копеек! Краска с серпа сшелушилась. И за так не нужен. Тогда их списали. Как раз под день рождения Ильича.

А назавтра красная суббота. Осияла кого-то идея. На красную субботу вымоем полы красными флагами! Не выбрасывать же добро. Ещё бесхозяйственность пришьют!.. Ну, другие посмеиваются, умывают полы, а моя павуня аж взбеленилась. Нe буду и не буду! «Он ведь с нашей кровью цвета одного»! А ей спокойненько вбубенивают: «Молода ещё коммунисточка срывать важное мероприятие, целый ленинский субботник! Лучше не брыкайся. Мой. Этим жёлтеньким, то есть серпом и молоточком, хорошо грязь оттирается». Не стала! Шваркнула флаговый ком в угол и бегом в райком. Благо, мы тут рядышком промышляем с торгашиками. Слышу – секретарке-раскладушке: запишите к Василию Витальевичу на сейчас. Срочно! Важно! Церберка моя: девушка, я записываю, но на понедельник. А сегодня нет приёма. Субботник!

У нас действительно был субботник. Переложил я на столе стопочку обкомовских цидулек с угла на угол. И больше делать нечего. Со скуки задремал. Ан слышу недурственный голосок. Открываю дверь. Ба! Какой розанчик!

Кадрия Измаиловна, говорю ласково своей церберше Милёхиной, раз у девушки срочное, разрешите её принять?

Никаких проблем, стрекочет Кадрия, и моя Алюня у меня в золотой клеточке.

Алюня с порога мне про какую-то флаговую дичь у себя на базе. А я слушаю и не слышу. А я слепну во хмелю. Пик коммунизма вскочил колом! Народный мститель! Край стола поднял!

Не утерпел я, под столом цапнул вроде невзначайку за сомлелый молодой окорок повыше коленки. Раз-зок давнул от души и бегом моя шаловливая ручонка назад.

Лепечу: я нечаянно… извините…

А она, оторва, смеётся:

«Пожалуйста, пожалуйста!»