Взвод

— Тут как раз подошла буржуйская война. Ну, отца, значит, забрали. Мне тогда как раз сполнилось двенадцать годочков. Мать туда, сюда, маялась сердешная несколько месяцев, а потом с горя и запила. А нас двое: еще сестренка махонькая была. Ну, та скоро на тот свет отправилась. Где ей было продержаться на наших харчах! Мать спилась в конец и домой но неделе не заглядывала. Меня сначала тетка подкармливала. Ейный мужик вместе с моим отцом на заводе работал. Дальше и тетке стало невмоготу: сама еле концы с концами сводила. Тут-то я и начал газеты продавать. Ребята посоветовали. Ничего сначала было. Тяжело целый день-деньской бегать, но на пропитание зарабатывал. Матери нет и нет. Придет пьяным-пьяна, отоспится и опять прощевай на неделю, а то на две. Квартирный хозяин видит, что деньги за подвал не плачены, взял да и запер нашу квартиру. Вещи все за долг пошли ему, а меня не пустил. Холода наступили. Я туда, сюда — ночевать негде. Ребята сказали: «Айда в теплые края». Взял и поехал.

В темноте чей-то голос добавил:

— Зайцем на «Максиме»?

Сережка обиженно хмыкнул:

— Зачем на «Максиме»? Зайцем оно верно, но не на «Максиме». На кульерском, под спальным.

В темноте кто-то, довольно хихикнув, сказал:

— Ишь ты, с удобством.

— Ну, да, — довольно ответил Сережа. — Прямо приехал в Сочи, — продолжал он. — Что делать? День прошел, второй прошел не жрамши. Кишка с кишкой разговаривали. Давай шамовку доставать. На базар, значит, пошел. Целый день таскал одному фрукты. Ни яблока, ни грушку без спроса не взял. Кончил работу, а он мне яблоко одно да пятак денег сунул. Я-то думал, на худой конец полтину даст. Сказал ему: мало, мол, куда пятак годится? Он ответил: «Ах, мало? Так на прибавку». Да как даст мне по шее раз, другой. Сам бил и сам же кричал: «Жулик, яблоки воровал!» Я сдуру убежал да и пятак его потерял. Голодный ходил всю ночь.

Утром пошел опять да базар. Смотрю, робя, а он самый, вчерашний, что бил-то меня, торгует на тележке. Зло меня взяло такое, что и не сказать. Часа, почитай, три следил за ним. А как заговорился он с соседом, я подобрался да хвать у него шкатулку с деньгами — и ходу. До самого Мацеста драпал, чуть не сдох от запала. Сел, пересчитал деньги — 25 целковых. Дён десять жил на них, дока дошел до Гагров, да и там еще хватило. Ну, потом и пошло и пошло.

— Словом, жуликом стал, — задумчиво произнес Гришин. — Вот оно, какая была наша жизнь.

Молчали, тяжело вздохнул Сережка.

— А дальше что было? — спросил Гришин.

— Дальше? Дальше известно дело: стал воровать, день сыт, два нет. Час бьют, а три дня бока болят. Тут революция подошла. За это время пожил хорошо. Кругом митинги. В карманы лезь без пропуска. Все рты разинули. Ворам революция — малина.

— Вот это да. Дураков учить, — ухмыляясь, промычал Сыч.

Гришин поежился:

— Барахло ты, Сыч. Людям радость, избавление пришло, а он их грабил.

— Да я и сам потом понял, что вроде сволочь оказался, — продолжал Сережка. — Совесть стала мучить. Осень семнадцатого года пришла. В Москве был я тогда. Шел на «дело» утром. Смотрю, рабочие стоят, очередь на Красной Пресне. Подошел и я — оружие дают. Один старик винтовку взял и меня спросил: «А што же ты? Не хочешь свое дело защищать, што ль? Я старик, а вот иду, — тебе, молодому, и подавно надо».

Не помню, как взял и я винтовку. Пошел со стариком. Три дня был с ним вместе. Он мне все рассказывал, почему и отчего. Убили старичка-то на Тверской. Я с тех пор и дерусь за советскую власть. Много частей прошел, а под Воронежем пришел в конную.

По селу пробежал петушиный крик. Захлопал крыльями и заорал петух где-то около крыльца.

— Чорт горластый. Кш… Кш… Чтоб ты сдох, — ругался Сыч.

Сережа сплюнул, чиркнул спичкой и закурил потухшую в начале рассказа самокрутку. Все замолчали. Воробей затянулся махрой и обратился к лежащим:

— Ну, давай, кто еще будет врать? Уговор был всем рассказывать про свою жизнь.

Гришин повернулся к Сычу, лежащему отдельно от троих у входа в избу.

— Мою жизнь вы слыхали. Сам рассказывал, да комбриг прибавил. Теперь твой черед, Сыч. Ты давеча мало сказал.

Приглушенным голосом ответил Сыч:

— Я последним буду, пускай Ванюшка Котов рассказ делает.

Ванюшка, приподнявшись, сел.

— Ну, я, так я. Такая выходит планида сегодня на рассказы, — слегка окая, заговорил Котов.

— Я, выходит, как будто сродни Гришке. Все сродственники мои — шахтеры. Меня мать сразу лампоносом родила. Жрать было нечего, один отец работал, ну, и я пошел в шахту… Отца забрали на службу в четырнадцатом году, остался я один работать. Мать больная. С хлеба на воду перебивались три года. Отец так и не вернулся. Мать схоронил. Остался один. Буденновская армия проходила, я бросил работать и пошел с вами. На том и сказу конец. История-то моя короткая. Давай-ка ты теперь, Сыч, — повернулся Котов в сторону лежащего Сыча.

— Ну, начинай врать, Сыч, — вставил Воробей.

Сыч пробурчал что-то невнятно.

— Ты что ж, заснул, что ли? Раздери зенки и открывай плевалку. Давай, Сыч, — пристали к Сычу Котов и Воробьев.

Громко зевнул Сыч.