Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы (полная версия)

Феномен Рыжего в том, что он был – хоть и не по крови, но по сути своей – аристократом, а явил себя – как поэт народный, низовой, окраинный (у нас почти вся страна – окраина), принёсший нам всем оправдание.

А его собратья по ремеслу, поколением старше или поколением моложе, сплошь и рядом бывшие разночинной чернью, – навязчиво выдавали себя за аристократию духа. И при этом перо макали в дёготь, а то и во что-то вовсе непотребное, и несли нам всем свою желчную укоризну.

Рыжий ни с одним символом нашей славы счёты не сводил, но смотрел на эти си́мволы и симво́лы удивлённо и предслёзно. Государство и народ он ни разу друг другу не противопоставил.

По тем временам это было невероятное достижение; и мы догадываемся, кто его этим вещам научил: например, герои книги, которую вы держите в руках.

Дорожку Рыжий угадал отличную: через серебряные головы – ив дамки.

Даже не умея вынести заявленную задачу на своих плечах, Рыжий наверняка знал сам и другим напомнил: истинная русская поэзия и русская проза – не только ирония, горечь, разочарование, – это ещё и вера, порох, огнь. Это – золото.

…Хотя не один он, конечно, об этом догадался в своём времени. Просто Рыжий – слишком яркая и наглядная история.

Если же сделать мгновенный снимок сверху, то можно увидеть вот что.

Достигая поэтической зрелости, всё чаще искали ответов уже не в Серебряном веке – с некоторой даже нарочитостью обрывая с ним связи, – а в Золотом, такие разные поэты, как Юрий Кузнецов или Станислав Куняев с одной стороны, и Александр Кушнер или Юрий Кублановский, с другой.

О ситуативном и в самом широком смысле внешнем сходстве Александра Семёновича Шишкова и Александра Андреевича Проханова – писателя и автора воззваний к народу, целую жизнь кочевавшего с войны на войну, – мы уже упоминали.

Что бы сам Эдуард Лимонов ни говорил по поводу Золотого века, в его судьбе – и военной, и поэтической, и политической – странным образом с каждым годом куда больше, чем

Че Гевара или Чарльз Буковски, отражаются то Пётр Чаадаев (с его «русским психо»), то Павел Катенин (с его русофильством, замешанным на европейской культурной подкладке, с его злобным критицизмом и чудачествами), то Бестужев-Марлинский (один из первых русских литераторов, осмысленно занимавшийся «героическим жизнестроительством»).

Толстовской традиции наследует прекрасный писатель и «афганец» Олег Ермаков.

«Модернизированные» гусарские традиции на очередном витке явлены сегодня в поэзии и поведенческой модели бесстрашного военкора донбасской и сирийской войн, товарища и собутыльника всех легендарных полевых командиров Семёна Пегова.

…Но об этих примерах мы поговорим в следующий раз.

То, что список невелик, пугать нас не должно: «Взвод» часто бывает в меньшинстве.

Мал он ещё и по той, главной на сегодняшний момент причине, что новоявленная аристократия больше не воюет и о войне не пишет – ведь она выше этого.

Народ, вместо аристократии, сам сочиняет себе военные песни; и получается у него хуже – его никто этому, увы, не учил.

Новую аристократию придётся создавать по другим принципам: мы в плену у самозванцев.

* * *

Высокое воинственное и вместе с тем религиозное чувство явлено русским словом.

Это чувство не столько атакующее, сколько жертвенное.

Но чтоб нас заполучить в качестве жертвы, вам придётся обломать все когти.

Здесь была когда-то выращена порода поэтов, которая умела пользоваться порохом; и забыть их уроки нам не удастся.

Они были не просто великими литераторами и воинами.

Именно эти поэты стояли защитой всех униженных, малых, слабых.

Когда победительно и неумолимо пришли этой породе на смену лукавцы, презирающие всякую военную брань и самый вид оружия, одновременно – вот парадокс! – литература наша стала характеризоваться презрением к маленькому человеку, особенно, конечно, к маленькому русскому человеку, как к наиболее маленькому и неказистому человеку в мире, к его «рабскому сознанию», или даже бессознанию, но тоже рабскому.

Непрестанное стремление развенчать русскую историю как таковую, выставив её каруселью варварства и воровства, – вот что стало одной из основных задач литературы; и делалось это как бы ради блага маленького человека, хотя он об этом никого не просил.

Само слово «Отечество» выпало из литературного обихода; ирония и сарказм подменили элементарные человеческие понятия: долга, чести, почитания отеческих гробов. Патернализм стал синонимом конформизма и душевной низости.

Как быть, что с этим делать нам, когда, казалось бы, спасенья нет?

Есть: за нами стоит спецназ русской литературы.

И, наконец, мы имеем оберег на все времена – имя Пушкина.

Он – тот самый русский человек в идеальном виде, который, как предсказывал другой гений, должен однажды явиться. Вроде бы уже пора.

В нашей же истории Пушкин не просто идеальный символ Золотого века, но и фигура, удивительным образом объединяющая всех, собранных в этой книге.

Державина Пушкин почитал за гения.

Нежнейшая дружба связывала Пушкина с Чаадаевым, и сложная дружба – с Владимиром Раевским.