Взыскующие града

Дорогой Саша! Пишу тебе письмо, потому что очень хочется чтобы ты знал о том очень большом, что нам пришлось пережить за последние дни. Произошло объяснение с П<елагей> А>лександровной>[354]. Ты знаешь что оно назревало уже давно. Сложность и запутанность наших отношений с П.А. становилась с каждым днем все мучительнее. П.А. сама захотела поговорить с Валентином Павловичем. В.П. с радостью отозвался на это ее предложение, но поставил ей такое условие: чтобы при его разговоре с ней присутствовали я, Надя[355], Оля, и Чми[356]. Вал<ентин> считал это необходимым, потому что только при таких условиях разговор этот мог носить окончательный и исчерпывающий характер. Иначе П.А. могла бы свести его на один из тех обычных разговоров, которые она вела, кажется, со всеми, причем всем говорила разное. П.А. согласилась на это условие. Присутсевие Нади было необходимо потому что, как только Надя приехала, П.А. сразу же посвятила ее во все, конечно в своем освещении, выставив себя жертвой, нами мучимой, и это сильно задело Надю. К нам она стала относиться с враждебностью. Для Чми это было необходимо для того, чтобы поставить последнюю точку на свои отношения.

Пришли мы все к П.А. как условились заранее, в среду вечером. Валентин спросивши предварительно, считает ли П.А. возможным, чтоб он говорил все ,без обиняков, и с такой резкостью с какой это им действительно переживается и, получивши от П.А. утвердительный ответ, стал говорить о том каковы наши, т.е. его и мои отношения к П.А., и почему мы к ней относимся именно так, а не иначе. Начал издалека и спокойно. Говорил, что с самого первого знакомства ощутил в ее душе пустое место. Но никому об этом не говорил, до самого последнего времени, когда и другие стали замечать это же самое, как постепенно это пустое место стало рости и душа ее мертветь. Когда начинались ея отношения с Чми — последние остатки жизни в ней погибли и теперь душа ея темна, без проблеска, как какая-то черная, зловещая птица, омертвенная совсем, — что она подошла теперь к глухой стене, и ее ничто теперь не может спасти, если она сама не покается и не начнет новой жизни.

Говоря это, Валентин все с большей мукой произносил слова и такое страдание слышалось в его словах, что становилось жутко.

на это каменным голосом и со сдержанной злобой сказала, что она не чувствует правды в его словах, что каяться ей не нужно и никакой новой жизни она начинать вовсе не хочет.

Валентин вдруг зарыдал: "она не чувствует, не чувствует, Господи!" Выбежал из комнаты, упал на постель — стал метаться в рыданиях. Мы все в страхе вскочили. Я стал молиться. Он прямо бился. Через несколько минут перестал, с усилием встал, шатаясь, пришел опять в комнату, попросил снова всех сесть и стал уже говорить более резко и властно. Сказал между прочим, что П.А. все может сделать. У ней нет внутренних сдержек. Она может украсть.

с какою-то наглостью сказала: "неправда!" Валентин тогда вскрикнул, как ужаленый: "Неправда? А Агаше Вы заплатили? (П.А. брала из Об<ще>ства 9 рублей в месяц Агаше и ничего ей не заплатила и Агаша позволила это сказать).

И тут уже зарыдал судорогами потому что действительно упорство П.А. было какое-то нечеловеческое. Потом выбежал из комнаты. Я ему накинул пальто. Он, чуть не падая, сбежал с лестницы. Вся эта сцена носила тягостный характер. Чмич выбежал. Надя заплакала. А у П.А. вид был прямо демонический — такой злой, такой недобрый, что-то невероятное.

Мы вышли с Олей. Я пошел к ним за Валентином. Валентин лежал в изнеможении на постели в самом истерзаном виде и что-то шептал. Ему многое виделось в эти минуты, и он почти не сознавал, что делается кругом. Я побыл с ним немного — как вдруг раздался звонок, и в комнату вбежала Надя. Свалилась головой на грудь Валентину Павловичу и, рыдая, сказала: "Не то, не то, Валентин Павлович!" Валентин поднялся, стал целовать ее руки и твердо сказал: