Взывая из бездны. De profundis clamat

P. S. Сегодня стоило бы подумать о перемещении этих ворот – Триумфальной арки в честь чудовищной катастрофы – куда-нибудь поцентрее, на какую-нибудь исторически значимую площадь одного из центров европейской цивилизации.

Под звуки литавр в соль миноре…

Евреи – это черви, крысы, трихины, глисты, которых нужно уничтожать, как чуму, до последнего микроба, потому что против них нет никакого средства, разве что ядовитые газы!

Рихард Вагнер. Письмо к Козиме, 1849 год

После окончания работы над «Парсифалем» Вагнер пишет своей супруге:

«Звуки уничтожения, которые я написал для литавр в соль миноре, олицетворяют гибель всего еврейства, и, поверь мне, я не написал ничего прекраснее».

Менее чем через столетие «звуки уничтожения», написанные «для литавр в соль миноре», были услышаны продвинутыми поклонниками гуру из Байрёйта – музыкальной Мекки любителей высокого искусства. «Красота», в спасительную силу которой верили простодушные идеалисты, обнажила свою неприглядную сторону, внеся еще до конца не оцененную лепту в эпохальные преступления ушедшего века.

Из сотен интервью и бесед со свидетелями при подготовке материалов к фильму-досье «Аушвиц» Лоренс Рис, британский историк и автор документальных фильмов о Второй мировой войне, особенно впечатлен описанием «марша» опустошенных детских колясок в Освенциме:

«Подталкиваемые узниками, они, подобно воинскому подразделению – по пять штук в ряд – шествуют к месту погрузки на ближайшую станцию, с тем чтобы отправиться Германию, где их с нетерпением ожидают новорожденные арийские малютки. Свидетели этого впечатляющего зрелища припоминают: «торжественный» парад пустых детских колясок длился около часа». (См.: Laurence Rees. Auschwitz. N. Y, 2005).

Знакомство с «экспонатами» музея Освенцим-Аушвиц, на которых представлены образцы побочной «продукции», сопутствующей массовому производству трупов, провоцирует воображение на более «величественную» картину триумфа смерти:

За движущимися со скрипом пустыми колясками с приглушенным топотом марширует всевозможных размеров и фасонов обувь – от пинеток малышей до старческих полуботинок; за ними вдогонку, ковыляя и спотыкаясь, устремляются костыли и протезы, заботливо снятые с инвалидов; далее, не нарушая общего построения, по пять в ряд подпрыгивают детские горшочки, над которыми волнообразно зависают облака из женских волос – черных, светлых, седых, рыжих, реже – блондинистых оттенков.

По выбору режиссера-постановщика парада, ассортимент трофеев, свидетельствующих о масштабах одержанной исторической победы, можно расширить.

Логичным на параде победы смерти над жизнью является присутствие шкатулок, наполненных золотом, добытым из ртов поверженного в прах противника, тем золотом которому предстояло отправиться в виде слитков на вечное хранение в банки самой нейтральной страны в мире – Швейцарии. Замыкают парад безликие вазы с пеплом сожженных жертв.

Шествие совершается под торжественные звуки уничтожения литавр в соль миноре из Парсифаля в исполнении оркестра самоиграющих инструментов, владельцы которых созерцают происходящее с высот устремившихся в небеса клубов пламени и пепла, вырывающихся из труб крематориев.

Мистерия «четвертого Рима»

Мысленно перенесем происходящее действо на площади и улицы Берлина – очередного претендента на реинкарнацию Древнего Рима. На фоне всеобщего торжества ненависти, сопровождаемого римским жестом протянутой руки и имперским возгласом «Хайль!», триумфальное шествие артефактов уничтоженного ненавистного народа достигает своей кульминации. Каждый правоверный берлинец в этот момент в состоянии катарсиса как бы переносится в Рим эпохи Тита – триумфатора победы над неуемной Иудеей.

При этом, как истинный патриот фатерланда, особое чувство гордости он испытывает от того, что, в отличие от римского полководца, не сумевшего довести одержанную над иудеями победу до полного их истребления, нацистский триумф возвещает миру долгожданную «благую весть» – об «окончательном решении» «извечного вопроса».