Weird-реализм: Лавкрафт и философия

Первое предложение прекрасно выстроено: оно изящно уравнивает все известные человеческие культуры с модернизмом, идущим на разрыв с традицией. Хотя модернистские направления в искусстве обычно позиционируют себя как дерзкие революции против всего им предшествующего, это предложение показывает их взаимную с традицией включенность в диалектические отношения простого неповиновения. Модернизм больше не исполняет роль экзотического «иного» всей истории человечества; его место занимает странная тиара в музейной витрине, которая очевидным образом принадлежит древней культуре, пусть даже и ранее неизвестной нам. Традиционная культура и бунт человека эпохи модерна теперь выглядят одинаково прозаично по сравнению с украшением в инсмутском стиле.

Это типичный для Лавкрафта жест. В его рассказах мы часто встречаем объекты, которые ошеломляют своей новизной, хотя при этом и принадлежат к определенному загадочному стилю. Благодаря этому наше внимание смещается с поверхностного содержания таких объектов на едва уловимые повторяющиеся элементы их структуры, которые сообщают нам, что объекты принадлежат к установившейся традиции. Любой человек способен дать грубое описание стиля Фомы Аквинского, Сезанна или Тракля; в таком случае мы, пожалуй, упомянем некоторые темы их текстов или картин, а также несколько основных черт, характеризующих организацию их произведений. Но это становится совершенно невозможным в случае, когда мы имеем дело с чем-то совершенно неведомым, поскольку оно будет ускользать от любого точного описания. Тем не менее мы сможем обнаружить в таких объектах повторяющиеся элементы. Подобный опыт знаком тем, кто побывал в далеком путешествии. Будучи американцем, я не могу точно сказать, на что похожа первая неделя, проведенная в Египте, Японии или Индии. Помимо очевидных различий с Соединенными Штатами, обнаруживаются некоторые негласные правила и практики (usages), которые мы подспудно научаемся замечать. Такой же слой расплывчатых и невыразимых повторяющихся элементов мы находим в тиаре.

Более того, предмет сам по себе вызывает беспокойные ощущения. Во-первых, тиара, видимо, «предназначалась для головы причудливой эллиптической формы» (SI 595; МИ 300). Во-вторых, рассказчик замечает, что после нескольких минут осмотра «повторяющиеся в рельефах морские мотивы обрели вдруг почти что зловещую суть» (SI 595; МИ 301). Это вполне понятное беспокойство сопровождается наилучшими образчиками лавкрафтовских аллюзий. Например: «Эти орнаменты словно намекали на далекие тайны и невообразимые бездны времени и пространства» (SI 595; МИ 301). И еще: «Среди рельефных фигур угадывались сказочные чудовища гротескно-уродливого и зловещего вида, причудливо сочетавшие в себе признаки рыб и земноводных, и они вызывали у меня некие навязчивые и неприятные псевдовоспоминания» (SI 595; МИ 301). После этих предварительных аллюзий Лавкрафт, как обычно, совершает дополнительный шаг в бездну космологической паники: «Временами мне грезилось, что рельефные контуры этих нечестивых рыбожаб являют собой квинтэссенцию неведомого беспощадного зла» (SI 596; МИ 301). Но только «временами» — рассказчик должен знать меру.

67. Откровенно произвольная

«Странным контрастом жутковатому виду тиары была ее короткая и прозаичная история, которую мне поведала мисс Тилтон. В 1873 году эту тиару буквально за гроши сдал в ломбард на Стейт-стрит пьяный житель Инсмута, вскоре после того зарезанный в уличной драке. <...> Экспонат снабдили этикеткой, на которой указали местом ее вероятного изготовления Восточную Индию или Индокитай, хотя эта атрибуция была откровенно произвольной» (SI 596; МИ 301-302).