WHE

Тёмный коридор, чистый и широкий, чужой, шептал Ване о его неблогополучности, но, скрипнула дверь, перебивая его, и впустила ребят в комнату. Недружелюбный и колючий мир остался за дверью. Тут можно быть собой, тут можно просто быть, если не погонят.

– Зарубимся?

– Даа, дружище, давай! – ответил Саша, включил заранее перенесённый утром из зала телек, и дал Ване джойстик, чёрный, тот, который сам любил больше. С малым они дрались за него всерьёз.

Мама оставила рубли у телефона и ушла на смену.

Младший приоткрыл дверь в комнату брата, просунул голову и, тут же, словил тапок лбом.

Исчез.

Через пару минут снова вошёл, но уже смелее, широко распахивая дверь, и напросился посмотреть за игрой, до позднего вечера…

3с

Свежий воздух.

Пора домой. Чужая комната, в чужой многоэтажке, осталась с Ваней и помогала ему дышать, но воздуха не хватало. Свежая ночь не звенела у него в глазах, как в те моменты, когда он в ней пропадал.

Пора домой. Утром в школу.

Привычный ад не был таким страшным, как для меня или тебя, для Ванечки ад был родным. Вся низость и невежество уже никак не могли задеть его – его порог вытеснен и вдавлен куда-то глубоко в подсознания. Разве могло быть иначе? Но, главный вопрос в том, сможет ли он когда-нибудь сам дотянуться до этого порога и выпрямить его, когда станет взрослым, и, если станет.

Дедовский дом, построенный руками и волей человека из другого, старого мира, грустно смотрел на взрослого мальчишку. В доме, как будто, и не было жизни, как будто дед оставил его тут в одиночестве, и некому больше за ним присмотреть. Краска полопалась от возмущения и вздулась на фасаде лица. Глаза-окна пересохли и перекосились рамами. Чердак, некогда бывший библиотекой, захламился – его книги и пластинки погрязли в ненадобности. Дверь, как всегда, безразлична и приоткрыта.

Ваня любил дом, любил деда, но сейчас, от этой постройки, становилось страшно, было не по себе. Сейчас он один, и не умеет с этим справляться. Его страх не адреналиновый – он может себя защитить, за себя постоять. Не ужасающий и отталкивающий – это страх беспомощности, страх от того, что не можешь ничего изменить. Страх от непонимания: почему всё так, почему жизнь такая?

Дом, как дом.

В прихожей кисло пахло безнадёжностью. В комнате работал кредитный телек, работал, не вписываясь в интерьер, своей диагональю и качеством изображения. Тот случай, когда качество картинки превышает качество жизни, на целую цивилизацию, как минимум.

Ваня ногой открыл дверь в свою комнату, с силой, пытаясь «разбудить» родителей, пытаясь привлечь к себе внимание. Обычный вечер, обычная ночь. Чьи-то недовольные чужие голоса, в которых нет ничего близкого, извергали и извергали… Чьи-то ноги и руки, чьи-то животы… Где-то, среди всего этого, должна уместиться его семья, должен быть дом, должна быть любовь. Но тут этому нет места. Как бы громко Ваня не взывал, всё выходило неумело.

Может и не нужно умещать себя туда, где слишком неспокойно, где нет места для того, чтобы быть счастливым?

Тревожный сон.

Тяжёлая ночь выпустила Ваню в утро. Благо, сигареты у него были и кушать не хотелось, хотелось воевать с этим миром, а мир хотел любить – объявилось перемирие. Утро впустило Ваню в свои объятия легкостью и свободой. Такая улица бывает только когда ты с ней наедине. Такая голая-голая, такая родная-родная, полная-полная… Только один человек и больше никого, разве что земля под его ногами. Вот он, голос улицы, в отсутствии угла. В отсутствии свободы быть собой. В свободе от всего того, из чего состоят остальные.

Этот голос, белобрысой головой себе на уме, со слегка косолапыми ногами, идёт в школу, чтобы снова учиться молчать.

4с

Медленный свет.

Поступки, как известно культурному человеку, громче всяческих слов. Взрывному Ване, с фамилией Буранов, этого известно не было. Ему представлялось, что если спрятаться глубоко в себе, то его, как бы, никто и не видит. Была в этом, конечно, доля правды: мол, если не понимают, даже не пытаются, значит и не видят – но это слишком грубо. Это слишком и с точки зрения социальных явлений, если у них есть такая точка, и глядя на саму формулировку, которая, вдруг, обвинила всех, кто смотрит на него и ничего не видит. Но не станем никого винить и покончим, пожалуй, с эквилибристикой, тем более, она пригодится Буранову Ване, и уже очень скоро.

Ваня любил приходить в школу пораньше, когда ещё нет толпы в курилке за соседним домом, когда в широком холле первого этажа пусто и не придётся пересекаться с десятками взглядов. Взглядов осуждающих, взглядов испуганных, заинтересованных, избегающих…

За пластиковым окном первого этажа пятиэтажки, находилась старушечья кухня, сплошь захламлённая всякого рода целлофановыми пакетиками из местных супермаркетов. За этим окном, снаружи, с той стороны её жизни, находилась школьная курилка.