¥

— Искупление — это примирение с богом. А если бога нет, то не с кем и мириться.

— С самим собой.

— Вот это-то и невозможно.

— Хорошо, положим, нет искупления. А что же есть?

— Раскаяние. Презумпция вины. Подсудность без надежды на спасение. Однажды совершенное и есть ад. Поэтому да — все это кривляние не что иное, как поблажка самому себе и уход от ответственности. Изящный такой маневр. Нате, мол, мою вину, и разделите ее между собою поровну. А я пока побью челом, самозабвенно, на весь свет, покаюсь. Дешевое заигрывание с небесами!

— Спокойно! Угомонись, богоборец. И потом, ты ведь это самое… — замялся он, потупившись. — Ты ведь, считай, покаялся, старик. Только что, при всем честном народе. Разве что землю не целовал… Впрочем, ты сегодня постоянно к ней припадаешь…

— Я не каялся! — взвился я. — Ты мне этого не шей! Я рвал связи!

— Сколько я тебя знаю, ты методично портишь себе жизнь. Парадоксальная тяга к саморазрушению, которое ты успешно возвел в ранг жизненной стратегии. Ни дня без того, чтоб как-нибудь не изгалиться, не испортить, не напортачить… Голову даю на отсечение, что ты себя таки доймешь! — упорствовал Сега.

— В том-то и проблема, что не дойму: тот, кто отчаивается, не может умереть. Это все уморительно смешно, я понимаю. Будет еще смешнее. Так вот, я ни перед кем не каялся. Я изложил скупые факты, открыл вам всем глаза на героя ваших праздничных панегириков. Мне омерзительно это шутовское действо, где все друг другу деликатно лгут. Меня от вас воротит. От вас, вашей доброты, вашего комфортабельного сочувствия, ваших рож и ваших слащавых сантиментов. Я просто честно вам в этом признался.

— Угу, признался… Послал всех на хер.

— Можно и так сказать.

— Патологическая праведность, — ядовито процедил Сега.

— Если ад существует, то для меня там забронирован целый ряд в партере. Я элементарно прояснил ситуацию и сделал это не из меркантильной жажды вымолить прощение, а по природной злобе. Конечно, в смысле искупления тюрьма ничего не дает. Все, что могло произойти с моей душой, уже произошло, суд совершается постфактум и ни к чему не ведет. В сравнении с тем судом, который происходит, уже произошел внутри меня, тюрьма — не кара, а послабление.

— Тогда неясно, чего тебе неймется.

— Преступление поставило меня в отношение с обществом — я уже не один, как мне хотелось. То, что раньше было замкнуто само на себя, теперь мучительно разомкнуто, направлено вовне. Я выпустил своих мертвецов.

— Знаешь, при всем уважении, ты на олицетворенное зло ну никак не тянешь. Вот на юродивого — да, вполне.

— Да что ты об этом знаешь! Какую жуть я вынашиваю годами, какую гниль болотную! Каких чудовищ волоку за собой! Ворох грехов — все до единого, с самого детства, — и каждый помню и знаю до мельчайших подробностей!

— Ну и волоки себе дальше. Но не в тюрьму!

— Теперь я кое-чем обязан социуму. И самому себе.

— Геройским самоотречением? Отсидкой?

— Это единственное средство развязаться, замкнуться снова на себя. Страдание ничего не искупает, это самообман, но есть ответственность. Я иду на это ради близких и ради самоей жизни, если еще собираюсь жить. А я еще собираюсь… кажется…

— Да посмотри ты на себя, блаженный! У тебя же от одной мысли о преступлении горлом кровь! От одной только зыбкой гипотетической возможности зла. Тоже мне убийца. Да ты скорее сам себя переедешь, удавишь, застрелишь, зарубишь, сожжешь и по ветру развеешь. Какие там старухи! Они тебе без надобности. Ты прекрасно справишься собственными силами. Ты сам себе старуха и худший враг.

20:06

Я забился в угол, обхватив руками колени. Сега сидел на подоконнике, увлеченно жестикулируя и болтая ногой.

— А хочешь… — замялся Сега и даже покраснел. — Ты только сразу не бесись. Выслушай и хладнокровно обмозгуй. Это просто предложение, не более того… — все более заливаясь румянцем, продолжал он. — Короче, пойдем сегодня в церковь, на службу. Родаки собирались. Ну и я тоже…

— Не ожидал от тебя, — опешил я.

— Просто постоишь, посмотришь, подумаешь о вечном. Может, чего и надумаешь…

— Не надумаю.

— Когда ты повзрослеешь, наконец? — обиженно засопел Сега.

— Уж лучше я пойду к Иову, как Кьеркегор.

— Как Коэны, — нетерпеливо перебил Сега. — Твои нонконформистские закидоны хуже твоей же мнительности!

— Они ею питаются. Я не нуждаюсь в посредниках, усек? Было бы последней подлостью удариться в религию теперь, устрашившись возмездия. Что я предъявлю твоему высокому суду? Уморительное “я больше не буду”? Как трогательно! В небесной канцелярии животики надорвут. И потом — как-то это меркантильно, не находишь? Отвлекать небеса на свои приватные страдания. Тогда как ни голод, ни война, ни стихийные бедствия их не занимают. Миллионы людей год за годом с благоговеньем вслушиваются в величественное молчание небес. И если б кто-то там на небе вдруг озаботился никчемным мной, это бы его охарактеризовало не с лучшей стороны.

— Потешные претензии.