За Байкалом и на Амуре. Путевые картины

— Нет! Нет! Вы, ваша милость, нас не обижайте… Помилуйте… И наш родственник старичок вас знает, — это уж как угодно… Хлеб-соль Божий дар, видите, вот он перед образом стоит перед Господниим. Как же можно с дорожного человека за хлеб за соль брать…

Так и не взял ни копейки.

В продолжение трех дней я ни разу не видал его семейства, но когда стал выходить из комнаты, чтобы сесть в повозку, — провожать меня вышла вся семья, все кланялись, желали всякого благополучия и провожали точно родного или близкого знакомого.

Меня заставил задуматься стоявший пред образами хлеб, и дорогой я стал расспрашивать ямщика, зачем у хозяина в переднем углу стоял каравай хлеба и солонка, и всегда ли он тут стоит. Ямщик объяснил мне, что этот хлеб поставлен с того дня, когда старик-хозяин (отец угощавшего меня) поехал в дорогу, и будет стоять на столе до его возвращения. Обычай этот соблюдается во многих семействах. Собирается, например, сын хозяина в путь, благословят его хлебом-солью и поставят этот хлеб пред образом, до возвращения уехавшего; если едет сам хозяин, то, уезжая, благословляет всю свою семью хлебом и опять хлеб ставят перед образом; возвратится ездивший сын, благословят его и уберут хлеб; хозяин возвратится — сам благословит всю семью хлебом.

Где нужно искать начало этого обычая? Перенесен ли он за Байкал из древней Великороссии, или сложился сам собою, вызванный многими, чисто местными условиями? Расспросы мои об этом не дали положительного ответа, но мне кажется, что местные условия могут быть всего скорее приняты в основание. Куда бы ни выезжал из своего дома забайкальский житель, везде он встречал опасности: с одной стороны бурное Святое море, с другой кочевые племена монгол и тунгусов, которые в прежнее время смотрели на русских враждебно. Святое море, и теперь наводящее ужас своими бурями, в то давнее время, вероятно, еще более наводило страху, потому что тогда о пароходах не было и помину, а на суда, как и теперь, не очень-то полагались. Вот поэтому, мне кажется, и завелся такой обычай провожать с хлебом-солью: Господь, мол, батюшка знает, уцелеет ли твоя головушка!

Но где бы мы ни искали начала этого обычая, тем не менее он характеризует семейную жизнь забайкальцев.

Деревенька Шигаева, — убогая, маленькая, с десятью домишками. Приехавших в ожидании парохода собралось в деревеньке много и я затруднялся, не зная, где поместиться. В одном дворишке оказалась избенка, в которую хозяин ее затруднялся меня поместить, говоря, что в ней ночует каждую ночь чиновник.

— Так мы можем с ним вместе поместиться? — спросил я.

Хозяин затруднился.

— Как же вместе-то?.. Все же он особа… я не знаю… Днем-то ничего еще, можно, а ночью-то… уж я право не знаю…

— Да где же он теперь? Я бы с ним переговорил?

— Теперь-то он в кабаке… до вечера он все там.

— Что же он, поверяет что ли кабак?

— Нет, он, видно, тово… с запоем.

«Особа», оказалось, какой-то исключенный из службы чиновник, пробиравшийся из Читы в Иркутск. Мы с ним прожили в избушке мирно. Ночью он со сна постоянно бормотал что-то и рано утром уходил в кабак, где и сидел до поздней ночи.

Через день или два приехал вестовой «с моря» от самого устья реки, с известием что пароход идет. Чиновник, заслышав это известие, вытаращил глаза, пошарил в карманах, — оказалось пусто; потом перешел неровными шагами в угол избенки, где валялся его чемоданишко, раскрыв его, выбросил оттуда какую-то дрянь и сел на полу, почесывая свою забубенную голову.

Пассажиры из деревеньки потянулись к устью реки. На пустынной до того времени улице началось движение: кто нес чемодан и сваливал его в крестьянскую телегу, кто едва тащился под тяжестью узлов и, выступая с ними на улицу, сваливал их на ту же телегу, давно наполненную имуществом пассажиров; слышался громкий говор мужчин, писк женщин, брань крестьян; одна только лошадь, всего больше оказавшая пользы во всей этой суете, оставалась совершенно безучастной ко всему окружающему и, понурив голову, смотрела в землю, пока крестьянин не угостил ее несколькими ударами кнута.

Воз, доверху наполненный узлами и чемоданами, тронулся в путь. Я стал собирать свои вещи и не торопился со сборами, потому что успел вовремя нанять для себя особую подводу.

Чиновник, квартировавший в одной со мною комнате, все сидел около своего пустого чемодана и почесывался. Я уложил свои вещи и крикнул хозяина избы, чтобы рассчитаться за квартиру.

Счеты наши кончились. В это время чиновник, наконец, встал и, пошатываясь, подошел ко мне.

— Поз-з-во-ль-те-е… гас-с-па-ди-н… — неясно забормотал он.

— Что угодно?

— Довезите меня до устья…

Я согласился.