За Байкалом и на Амуре. Путевые картины

— Да, парохода долго нет.

— Медленно, медленно… — задумчиво проговорил он, — утомительно это ожидание.

— Да, не весело.

— Истинно так. Это томление даже душевный недуг производит.

Мы опять помолчали.

— Вы куда-то уезжали? — спросил я.

— С требой отлучался. Верст за шестьдесят расстояния. Женщина там изнемогала, теперь уже преставилась…

Батюшка вздохнул и замолчал.

— Да не угодно ли ко мне? — вдруг, оживляясь, сказал он.

Я поблагодарил.

— Что ж! Покорнейше прошу. Побеседуем…

Мы пошли.

Для священника, близ церкви, был построен небольшой домик; у окон этого домика были ставни, что составляло редкость среди избушек, но заплота и двора не было; заметны были около дома только следы плетня, который, вероятно, давно был израсходован на топку, потому что оказался ненужным, да и держаться не мог, — свиньи чесали об него бока и сваливали всю изгородь. В прихожей валялась солома и на ней лежал теленок. В зальце стоял старенький, с клочками оборванного ситцу, диван и дубовый некрашеный стол; на бревенчатой стене висело небольшое зеркальце и около него фотографический портрет священника с супругой, сидящих рядом, держа друг друга за руку.

— Это мое изображение, с матушкой, — пояснил священник.

Я подошел поближе к портрету.

— На вечную любовь, так сказать, — добавил он.

— Хорошая, говорю, фотография.

— Да-с. Вот скажите, до чего доведено. Удивления достойно и представьте, как быстро производится, всего минут несколько. Искусно, очень искусно…

Батюшка подошел к портрету и начал внимательно рассматривать, как будто видел его в первый раз.

— Где это вы снимали? — спросил я.

— В губернском городе Иркутске. Там господин фотограф весьма изобретательный человек и, как рассказывают, якобы в настоящее время он сугубо увеличил свои капиталы…

Мы сели и помолчали.

Босоногая оборванная девчонка, в грязном сарафане, вошла в комнату и подала нам чай. Батюшка начал рассказывать о трудностях амурской жизни и об ужасной, подавляющей тоске. Я заговорил было о школе, упомянув между прочим о пьяном фельдшере.

— Школа, вы изволите говорить. Какая же может быть тут школа, — возьмите во внимание. Я готов с великим усердием, но поверьте, чистосердечно вам говорю, нет никакой возможности устроить что-либо подобное.

— Отчего же?

— Неразвитие, великое неразвитие. Возьмите во внимание, я говорю например: Закон Божий, а мне ответствуют — пусть мальчишка коров пасет… Окаменение какое-то!

На столе явилась закуска. Пришел старшой и, помолившись, подошел под благословение.

— С наступающим праздником!

— Садитесь, покорно прошу! — пригласил священник.

Старшой сел, сложил руки и начал перебирать пальцами.

— Что ваш начальник? Здравствует ли?

— Ничего-с, теперь, слег; давеча на работе раскричался, — лежит теперь…

— Строгий уж очень. Так сказать, даже не по чину строгий, — с улыбкой заметил батюшка.

— Это точно что…

Попадья, шумя новым, яркого цвета, ситцевым платьем, вошла в комнату и поставила на стол тарелку с вареной рыбой. Батюшка отрекомендовал меня и потом обратился с вопросом, не был ли я на заимке у барина-пахаря. Я отвечал — что не был.

— Посмотреть стоит, — назидательно… Только знаете, любостяжателен он очень.

— Отчего же это?

— Не ведаю. По всей вероятности, сребролюбие овладело его душой.

— Да, скуп он, это точно, — подтвердил старшой.

— Ему бы, знаете, по всей справедливости, надлежало там у себя построить церковь, вот и господин старшой так же думает… соответственно…

— Церковь, известно, храм Божий, — отчего не построить?

Батюшка воодушевился и встал на ноги, приложив руку к сердцу.

— Я вам изъясню вот что: господин Нелепов, пахарь-то наш, в вере слаб и потому у них эти козни с господином сотенным командиром…

— Да вот я им рассказывал, — перебил старшой.

— Враждуют, истинно что враждуют, козни такие друг другу строят, что только Господи помилуй.

Священник подошел к столу.

— Приступите, — пригласил он, показывая рукой на закуску.

Мы выпили.

— Вот рыбки моего уженья. Я, как и апостолы Христовы, тоже рыболовствую…

Разговор оживился. Опять заговорили о школе. Священник доказывал, что ему невозможно принять какое-либо участие в обучении мальчиков, потому что у него слишком большая паства, что он один на пять станиц, и закончил свои доказательства следующими словами.

— Да и то сказать, возьмите во внимание, из-за чего же я, так сказать, буду распинаться? Трудись, трудись, а поощрения нет, все только на одном жалованье и сидишь…

— Оно точно… трудновато, — поддакнул старшой.

Попадья, молчавшая во все время, подошла к столу, поправила тарелки и, обращаясь к мужу, сказала:

— А ты скажи-ко вот им, какие у нас доходы-то…

— Ах, матушка! Позвольте, я изложу все сам, с достодолжною подробностью.

Попадья не обратила внимания на слова мужа.

— Нет, я говорю, милостивый государь, — обратилась она ко мне, — то есть поверите ли, никогда, никто из казаков, то есть вот какая есть крошка хлеба…

И матушка показала на пальце крошку.