Рабочие подхватили и далеко по тихому зеркалу воды разносились звуки их голосов.
III
Проплыли мы Хинган и пристали у высокого берега богатой амурской станицы. Станица эта имеет до 180 дворов, церковь, казенные склады и проч. Прежде, до занятия русскими Амура, на этом месте ясно сохранялись следы каких-то укреплений, рвы в несколько рядов тянулись, как заметно, на большое пространство. Теперь, с постройкою казачьих изб, следы рвов делаются все меньше и меньше, на месте их строятся избы. К какому времени относятся эти укрепления, неизвестно, всего вернее, ко времени Хабарова и существованию гор. Албазина, хотя этот город отстоял от описываемого места почти на тысячу верст, вверх по Амуру.
В этой станице мне нужно было пробыть по собственным делам с неделю. Я рассчитал своих рабочих, лодку велел затащить на берег и поселился в избушке одного казака. Как раз против этой избушки строился дом; несмотря на то, что этот дом был только еще наполовину построен, а его уже обносили заплотом. Народу работало много, хотя на дворе был праздник. Меня это очень удивило. Я сел к окну и спросил проходившего мимо казака, что это за постройка делается, такая спешная, несмотря даже на воскресный день. Казак по привычке принял меня за какого-то начальника, вытянул руки по швам, остановился и четко проговорил.
— Сотенному командиру дом, ваше высокородие.
— Отчего в воскресный день работают?
— Сотенный командир попросил казаков заплот поставить, — начальство ждут, хотят к приезду их покончить…
Не успел казак договорить своей фразы, как к окну быстро подошел сотенный командир и турнул казака на работу.
— Дурак! — прикрикнул он, — что ты тут языком-то чешешь?
— Кто вы такой? — сердито обратился ко мне сотенный командир с вопросом.
Я сказал.
— Что вам за дело тут до построек, доносы писать что ли?.. Дайте сюда ваш вид.
Я отвечал, что на улицу своего вида не желаю отдавать, а если угодно будет его благородию, то он может зайти ко мне на квартиру или поручить своему помощнику, или, наконец, если уж есть такое распоряжение, чтобы прописывать в каждой станице паспорты, то я сам могу зайти в сотенное правление и предъявить свой вид. Но начальник станицы не дослушал ответа, затопал ногами, закричал на всю улицу, призывая старшего. Он был видимо человек больной, раздраженный и решительно не умел владеть собой; губы его дрожали и на них показалась уже пена, он нервически дергал рукав своего мундира и неистово кричал старшего.
— Да поди же ты сюда, черт тебя возьми! Поди же сюда, мучитель мой, изверг, — где ты там пропал?!
Испуганный, запыхавшийся и в свою очередь дрожащий от страха, подбежал к командиру казак и торопливо сдернул с головы фуражку.
— Что угодно, вашескородие?
— Изверг! Мучитель! Где ты там пропадал… У! — сердился командир.
— Я, вашескор… заплот… на работе… — лепетал в испуге старшой.
— У! Изверг! Ад мне с тобой!..
— Вашескор… Виноват…
— Оглох!.. У!.. Чертова скотина!..
— Вашеско…
— Молчать… Не дыши!..
— Слушаю-с.
Я с удивлением смотрел на все происходившее и от души жалел сотенного командира, так его бедного передергивало. Наконец он несколько успокоился и справедливый свой гнев обратил на меня в следующем приказе к старшому.
— Пойди сейчас, сию минуту, к этому господину и принеси мне в квартиру его вид; если он тебе вида своего не отдаст, то веди его в сотенное правление и оставь там до моего распоряжения.
«Вот тебе на!», — подумал я и поскорее стал справляться, при мне ли мои бумаги.
Разгневанный начальник ушел вдоль улицы. Старшой посмотрел ему вслед и хитро улыбнулся.
— Видели, ваше почтение, каков наш командир грозной? — шепотом проговорил он, обращаясь ко мне.
— Отчего он у вас такой раздражительный?
Казак махнул рукой, посмотрел вдаль на уходящего начальника и пошел в ворота моей квартиры.
— Доброго здравия! — говорил он, входя в избу, и, помолившись на образ, опять повторил приветствие.
— Добро жаловать, — приветствовал и я его.
Взял он мой вид, прописал его в сотенном правлении и вечером возвратил мне. Мы сели за чай. Старшой рассказывал про своего командира следующее.