За черным окном – море тюльпанов

– Попить бы, – сказал Володя, увидев впереди слева колодец. Подъехали. На деревянной колоде стояло пустое ведро, к которому для крепости была приклепана гнутая железная полоса, а дужка была прикована к цепи, навитой на барабан ворота. Я спустил ведро в деревянный сруб. Вода была близко. Ведро наполнилось, и я поднял его. У нас не было ни кружки, ни стакана. Я поднес ведро к коляске, Володя наклонил свою костистую голову и стал жадно пить из ведра. Кожа на спине его натянулась.

Вдруг чья-то рука резко опустилась на его голову и надавила так сильно, что Володя захлебнулся. Чей-то пьяный голос сверху прорычал:

– Пей, сучья морда! Пей! – И тут же отвратительно завоняло сивушным перегаром.

Перегарный голос принадлежал незнакомому парню, который подошел сзади. Его красное – от жары ли, от выпивки ли – лицо было перекошено злобой.

– Пей, вонючий карлик! Пей из нашего колодца! – свирепо приговаривал пьяный незнакомец, пытаясь глубже утопить Володину голову в ведре; было непонятно, почему он так злобится.

Я дернул ведро, и Володя, мотнув головой, сбросил пьяную руку, выпрямился и закашлялся. А чуть отдышавшись, он откинул свое хилое бочкообразное туловище назад, набрал в легкие воздуха и, не говоря ни слова, плюнул прямо в морду обидчика. Тот, видимо, не ожидал отпора от убогого инвалида и отступил на шаг, вытирая плевок на кирпичной щеке.

В это время подошел еще один. Приземистый крепыш с ярко-рыжей шевелюрой, конопатый. По-видимому, это был сам Жорка. От него тоже несло перегаром.

– Значит, ты плюешься, гном? – сказал Жорка. – Пьешь мою воду, пидорас, – и плюешься?.. Калека двадцатого века…

Он резким движением схватил скобу и вдруг одним махом перевернул коляску вместе с седоком вверх дном.

Сделав дело, он взял под руку своего дружка:

– Пошли, Джон.

Пошатываясь и мерзко сквернословя, они двинулись по дороге. Поравнявшись с кустами, свернули. И вскоре пропали.

Володя, скрючившись, лежал на траве. На него опрокинулось ведро с водой, сверху лежала коляска со слабо вращающимися велосипедными колесами. Он был мокрый, но целый и невредимый. Когда я вернул возок на колеса и с большим трудом посадил в него моего друга – все же он был нелегкий, – Володя спокойно сказал:

– Не пойму, чего эти пьяные хари к нам привязались. Наверно, колодец стоит в Жоркином дворе?

Долго после этого случая мы строили планы, как отомстить обидчикам. Мы перебрали массу вариантов: позвать старших парней и разгромить осиное гнездо, взять самопалы и самим их расстрелять, обманом завлечь их на нашу территорию и здесь толпой навалиться и… Но все было забраковано: старших слишком долго надо было бы уговаривать, из самопала можно не только поранить, но и убить (на такое мы бы не решились), заманить противников к нам тоже вряд ли возможно – они же не дураки…

Со временем обида притупилась, все худое понемногу куда-то отодвинулось. Потом возникли новые печали.

С приближением осени Володина болезнь обострилась, он стал еще более худым, с трудом поднимал руки, не мог даже есть без посторонней помощи. С каждым месяцем ему становилось все хуже. Однажды в ненастный день в начале зимы он сказал:

– Мы уезжаем.

– Куда?

– На родину, в город Сватово.

На тетрадном листе медленно, сильно кривя буквы непослушной рукой, он написал мне свой новый адрес.

И он, и я – мы понимали, что больше не увидимся.

Вскоре они уехали. Я написал другу два письма, но ответа не получил. Через три месяца я снова написал. Ответ пришел только через полгода от тети Насти: она писала, что Володя умер.

* * *

Прошло года четыре. Я подрос, окреп. Привычно работал с железом – играл пудовыми гирями, по утрам и вечерам выполнял сложный, вычитанный в журнале, комплекс упражнений с тяжелыми самодельными гантелями. Больше года ходил к Кирсанову, известному в нашем городе тренеру по боксу, имел и победы, и поражения на ринге. Кирсанов изредка похваливал мои прямые справа. Сверстники посматривали на мою боксерскую стойку с уважением.

Как-то вечером шел с тренировки домой. На стенке старого клуба на улице Шевченко висела афиша, на которой было написано, что будет показан фильм «Смелые люди». У покосившейся клубной двери стояла толпа пацанят. Дяди Илюши, который обычно был и за киномеханика, и за билетера, почему-то не было. Вход в клуб закрывал своей фигурой невысокий парень с рыжей головой. В сумерках я не сразу узнал его. Это был, конечно, Жорка, которого я давно не видел.

Интересно, что ему надо от пацанов, подумал я, а когда подошел ближе, понял, что идет торг из-за денег. Сколько я себя помнил, билеты у дяди Илюши были по 20 копеек. В течение многих послевоенных лет цена сеанса не менялась, и все это знали. Но Жорка, по-видимому, решил спекульнуть.

– Дяденька, – канючил один из пацанов, – у меня всего 20 копеек. Только на билет. Больше нет.

– Билет подорожал. Гони 30 копеек, – отвечал Рыжий.

– У меня столько нет.

– Тогда стой, пропусти других.

Но у других было то же. Они понуро стояли и не знали, что делать: лишних копеек, видать, ни у кого не было.

Я подошел ближе.

– Зачем обманываешь пацанов? – спросил я у вымогателя.