За чертой

На ночной сон устроился рядом с рекой, прямо на песке у воды, в гуще тростника и ракитника, а утром двинулся на север по дороге, которая шла теперь вдоль реки; вот наконец явное место брода. На дальней стороне реки, где расстилалась бурая равнина из слежавшегося ила и других осадочных пород, высились руины городка, оседающего в грязь, из которой он когда-то был создан. В голубоватом воздухе вздымался одинокий дымок. Билли направил коня на брод, остановился, чтобы дать животному напиться, да исам тоже, нагнувшись с седла, зачерпнул пригоршню воды и омыл лицо, потом еще раз зачерпнул и выпил. Вода была холодна и прозрачна. Над рекой кружили стайки ласточек, проносясь у самой воды; утреннее солнышко обдавало лицо теплом. Вжал каблуки коню в бока, тот поднял из воды капающую морду и медленно пошел через реку. На серединеБилли вновь остановился, снял с плеча лук и пустил по реке. Кружась и колеблясь на стремнине, лук поплыл вниз, к плесу. Тонкий серпик светлого дерева сносило быстро, он поворачивал то так, то этак и наконец исчез среди солнечных бликов. Пусть достанется какому-нибудь утонувшему лучнику, музыканту, дарителю огня… Перебравшись нату сторону, всадник выбрался сквозь камыш и ракитник на берег и въехал в городок.

Строения, которые были еще целы, в большинстве своем стояли в дальнем конце городка, к ним он и направился. По пути миновал останки древнего дилижанса, словно въехавшего когда-то в сени дома с рухнувшими внутрь дверьми. В одном дворе ему встретилась глинянаяhorno,[217]из которой за его передвижением наблюдали глаза какого-то зверька, а потом он проехал руины огромной саманной церкви, чьи стропила валялись среди мусора.{39}Но пресвитериум удержался, и около его двери стоял мужчина, кожа которого была еще белее, чем у Билли, и такие же соломенные волосы и бледно-голубые глаза; мужчина обратился к нему сперва по-испански, а затем и по-английски. Предложил слезть с коня и зайти.

Билли оставил коня у дверей церкви и последовал за мужчиной в небольшое помещение, где в самодельной железной печурке горел огонь. В комнате была узкая кровать (точнее, походная койка), длинный сосновый стол с гнутыми ножками и несколько кресел со спинками из перекладин — такие кресла в этой стране когда-то делали и продавали меннониты. В комнате в разных позах лежало множество кошек всевозможных мастей и расцветок. Мужчина сделал рукой движение в их сторону, словно прося за них прощения, а потом показал мальчику на стул. Мальчик снял с плеч одеяло и стоял, держа его в руках. В комнате было очень тепло, но хозяин тем не менее нагнулся, отворил дверцу печки и стал подбрасывать туда дрова. На плите стояла железная сковорода, чайник, несколько кастрюль и мисок, и тут же серебряный заварочный чайник на птичьих ножках,весь побитый и покрывшийся черной патиной; на фоне остальной посуды он очень выделялся. Хозяин выпрямился и, захлопнув ногой дверцу печурки, достал с полки и выставил на стол пару фарфоровых чашек с блюдцами. Взял с плиты заварочный чайник, налил из него в чашки и, вернув чайник на место, поднял взгляд на мальчика.

— Escuche, eres puros huesos,[218]— сказал он.

— Tengo miedo es verdad.[219]

— Пожалуйста. Располагайтесь. Сделать вам яичницу? Из скольких яиц?

— Да, пожалуй. Не откажусь.

— Из скольких яиц?

— Ну, из трех…

— Только вот хлеба нет.

— Тогда из четырех.

— Да сядьте же вы!

— Да, сэр.

Сняв с полки маленькое эмалированное ведерко, хозяин вышел с ним в низенькую дверь. Мальчик отодвинул стул, уселся. Наскоро свернув одеяло, положил его рядом с собой на кресло, взял ближайшую чашку, отпил. Там оказался кофе, но не настоящий. Что там на самом деле, он не понял. Огляделся. Кошки не спускали с него глаз. Когда хозяин наконец вернулся, по дну его ведерка с характерным звуком катались яйца. Взял с плиты сковородку и, держа перед собой за ручку, погляделся в нее как в какое-то черное зеркало, после чего поставил обратно и положил в нее ложку жира, зачерпнув из глиняного горшка. Подождал, пока жир не растает, затем разбил о край сковороды яйца и размешал их там той же ложкой.

— Четыре яйца, — сказал он.

— Да, сэр.

Хозяин оглянулся и посмотрел на него, потом, снова отвернувшись, занялся готовкой. Вдруг мальчику пришло в голову, что, когда тот говорит, он говорит не с ним. Когда яичница была готова, он достал тарелку, перевалил яичницу на нее и, положив на ее край почерневшую серебряную вилку, поставил перед мальчиком. Подлил ему еще кофе, поставил чайник обратно на плиту и, сев напротив него за стол, стал смотреть, как он ест.

— Вы заблудились, — сказал он.

Застыв с полной вилкой яичницы в руке, мальчик обдумал вопрос.

— Да нет, навряд ли, — наконец сказал он.

— Последний человек, который приходил сюда, был болен. Больной был человек.

— Это когда?

Хозяин неопределенно помотал в воздухе рукой.

— И что с ним было потом? — спросил мальчик.

— Потом он умер.

Мальчик продолжал есть.

— Ну, я-то вроде не болен, — сказал он.

— Он тут и похоронен — на кладбище при церкви.

Мальчик пожевал, проглотил.

— Нет, я не болен, — сказал он. — И я не заблудился.