За чертой

Разрисованные кибитки уже были здесь — стояли в отдалении у стены. На утоптанной глине двора перед ними полукругом стояли фонари, еще несколько фонарей были развешены на веревке, протянутой над головами; в их свете лица мальчишек, наблюдавших из-за ограждения крыши, сами были похожи на театральные маски, украшающие парапет. Между оглоблями повозок стояли мулы в бархатных попонах, украшенных блестками и мишурой, — это были те же самые мулы, которые таскали крохотную труппу по проселочным дорогам республики, и во множестве деревень они вот так же, в таком же убранстве выстаивали вечерами, ждали, пока не зажгут фонари и на какой-нибудь деревенской площади или бульваре не соберутся толпы, и точно так же там расхаживал взад и вперед мужчина, держа перед собой, словно кадильницу, продырявленное гвоздями ведро с водой, которой он смачивал пыль на площадке, а за пологом кибитки уже угадывались движения примадонны: вот она надевает свое вызывающе открытое платье, а вот повернулась, чтобы осмотреть себя в зеркале, — его никто, конечно же, не может видеть, но все могут его наличие вообразить.

Представление он смотрел с интересом, но мало что из него уразумел. Актеры, вероятно, изображали какое-то происшествие, с ними же приключившееся во время их странствий; обращаясь друг к дружке, они пели и плакали, а в конце мужчина в клоунском наряде заколол кинжалом женщину и еще одного мужчину — возможно, соперника, — и тут жес двух сторон выбежали мальчики с краями занавеса в руках, сомкнули их, и все исчезло, остались лишь мулы в своих постромках, потряхивающие во сне головами и время от времени переступающие на месте.

Аплодисментов не было. Собравшиеся тихо сидели на земле. Некоторые женщины плакали. Чуть погодя из-за занавеса к народу вышел распорядитель — тот самый, что объявлял о начале представления, — поблагодарил собравшихся и с поклоном отступил в сторону, после чего занавес мальчики растащили снова. Представшие взглядам актеры стояли рука об руку, они стали кланяться, делать реверансы, раздались жиденькие аплодисменты, и занавес окончательно закрылся.

Утром, еще до света, Билли вышел из дома и направился к реке. Выйдя на дощатый мост с каменными опорами, он остановился, глядя вниз, на прозрачные воды Рио-Касас-Грандес, катившиеся с гор на юг. Повернулся, бросил взгляд ниже по течению. В сотне футов от него в воде, доходящей до бедер, стояла голая примадонна. Ее распущенные волосы были мокры, они липли к спине и доставали до воды. Он примерз к месту. Женщина повернулась, качнула перед собой волосами, нагнулась и опустила их в реку. Над водой закачались ее груди. Билли снял шляпу и стоял с тяжко бьющимся под рубашкой сердцем. Женщина выпрямилась, собрала волосы в узел и выкрутила из них воду Кожа у нее была очень белой. На ее фоне волосы под животом темнели почти неприлично.

Она еще раз нагнулась и, качнувшись вбок, провела по воде волосами из стороны в сторону, потом выпрямилась и взмахнула ими, подняв вокруг себя широкое колесо брызг, и встала, откинув голову назад, с закрытыми глазами. Солнце, встававшее над серыми хребтами с востока, осветило верхушки деревьев. Она подняла одну руку вверх. Качнув всем телом, помахала руками перед собой. Нагнувшись, поймала падающий узел волос в ладонь и, держа его, провела другой рукой по поверхности воды, словно благословляя ее, а он смотрел, смотрел и начинал понемногу чувствовать, что мир, который повсюду всегда перед ним раскрывался, затягивается словно каким-то флером. Она повернулась, и он подумал, что сейчас она запоет, обращаясь к солнцу. Она открыла глаза и, увидев его на мосту, повернулась спиной и медленно пошла из воды к берегу, вскоре пропав у него из виду, заслоненная бледными стволами тополей; тем временем солнце встало, река текла как и прежде, но ничего уже не было как прежде и никогда уже, как ему подумалось, не будет.

Он медленно побрел назад к дому. Освещенные этим новым восходом, мимо одна за другой проходили тени работников, с мотыгами на плечах направляющихся в поля мимо восточной стены зернохранилища, — они шли как персонажи какой-то земледельческой драмы. Получив из рук хозяйки Муньос свой завтрак, он взвалил седло на плечо, вышел, поймал коня, поседлал его, сел верхом и поехал осматривать окрестности.