За чертой

Они постояли молча, а потом слепой коснулся лица девочки — ее щеки и губ. Разрешения он не спрашивал. Она застыла. Он коснулся ее глаз — сперва одного глаза, потом другого. Она спросила его — он ведь, наверное, тоже был солдатом, и он сказал, что да, тогда она спросила, многих ли он убил, на что он ответил — нет, никого. Она попросила его наклониться, чтобы она тоже могла, закрыв глаза, коснуться его лица: ей хотелось понять, много ли можно таким образом узнать. Он подчинился. Он не стал говорить ей, что закрыть глаза — это не то же самое. Когда ее пальцы добрались до его глаз, она замешкалась.

— Ándale, — сказал он. — Está bien.[466]

Она потрогала его сморщенные веки, глубоко запавшие в глазные впадины. Потрогала их нежно, кончиками пальцев, спрашивая его, не больно ли, но он сказал, что болит у него только память: иногда ночью снится, что эта вечная тьма сама всего лишь сон, он просыпается, трогает глаза, а их и нет. Он сказал, что такие сны — ужасная мука, а все равно он не хочет, чтобы они прекращались. Сказал, что когда мир изгладится из его памяти, изгладится он и из снов, и тогда, чего доброго, рано или поздно тьма сделается абсолютной, а он не хотел бы, чтобы у него не осталось даже тени былого мира. Сказал, что он боится того, что таит в себе тьма, потому как очень подозревает, что этот мир скрывает больше, чем показывает.

Невдалеке на улице зашаркали подошвы.

— Persmese,[467] — прошептала девочка.

Чтобы не отпускать ее руку, слепой прислонил посох к себе и неловко, левой рукой осенил себя крестным знамением. Процессия прошла. Девочка с новой силой ухватила слепого за руку, и они двинулись дальше.

Среди одежды, оставшейся от отца, она нашла ему пиджак, рубашку и брюки. В доме была и еще кое-какая одежонка, она ее всю сунула в холщовый мешок, крепко перевязала веревкой, взяла кухонный нож, базальтовую ступку molcajete с пестиком tejolote, собрала какие были в доме ложки-вилки, еду и увязала все это в старое полосатое одеяло-серапе, какие делают ткачи-умельцы из Салтийо, что в штате Коауила. В доме было прохладно, пахло землей. Снаружи, из лабиринта двориков, спрятанных за глухими стенами, слепому слышалось кудахтанье, блеянье козы, детский плач. Девочка принесла ему воды в ведре, чтобы он помылся, и он обмыл себя тряпочкой, потом переоделся. Стоя в единственной крошечной комнатке, которая и представляла собой весь дом, он ждал, когда девочка вернется. Дверь, выходившая прямо на дорогу, оставалась приоткрыта, и прохожие, шедшие по улице мимо дома на кладбище, могли видеть, как он там стоит. Вернувшись, она снова взяла его за руку и сказала, что он очень даже guapo[468] в своей новой одежде, и с этими словами она дала ему яблоко — из тех, которые только что купила. Они еще постояли там, поели яблок, а потом взвалили на плечи узлы и вместе пустились в путь.

Женщина откинулась в кресле. Мальчик ждал, что она вот-вот продолжит, но она умолкла. Посидели в молчании.

— Era la muchacha,[469] — сказал он.

— Sí.

Он бросил взгляд на слепого. Слепой сидел так, что керосиновая лампа освещала лишь половину его изуродованного лица, другая половина пряталась в тени. Должно быть, он почувствовал пристальный взгляд мальчика.

— ¿Es una carantoña, no?[470] — сказал он.

— No, — сказал Билли. — Y ademas, no me dijo que los aspectos de las cosas son engañosas?[471]

Из-за того что искаженное лицо слепого не имело мимики, понять, когда он начнет говорить и будет ли говорить вообще, было невозможно. Немного погодя он поднял со стола одну руку и произвел ею странный жест — не то в отчаянии отмахнулся, не то благословил.

— Para mi, sí,[472] — сказал он.

Билли посмотрел на женщину. Как и прежде, она сидела, сложив руки на столе. Он спросил слепого, слышал ли он о других, кто претерпел бы такое же увечье от рук того человека, на что слепой сказал только, что да, что-то подобное он слышал, но этих людей не видел и не встречал. Сказал, что слепые не ищут общества друг друга. И поведал о том, как однажды на бульваре в городе Чиуауа он услышал постукивание трости, оно приближалось, и он — крикнув, что сам такой же, — попросил того, кто разделяет с ним их общую тьму, откликнуться. Постукивание прекратилось. Никто с ним не заговорил. Потом постукивание, которое зазвучало на парковой дорожке снова, стало удаляться и растворилось, слившись с уличными шумами.

Он слегка подался вперед.

— Entienda que ya existe este ogro. Este chupador de ojos. El y otros como él. Ellos no han desaparecido del mundo. Y nunca lo haran.[473]