За чертой

Держа ружье поперек передней луки седла, Билли въехал в Бокилью в полдень. На улицах никого. Свернул на дорогу к югу, на Санта-Ана-де-Бабикора. Уже в сумерках навстречу стали попадаться всадники, едущие в Бокилью, молодые мужчины и мальчики с напомаженными и тщательно приглаженными волосами, в начищенных башмаках и пускай дешевых и ситцевых, но отпаренных между горячими кирпичами рубахах. То был субботний вечер, все ехали на танцы. Проезжая мимо на своих осликах или заезженных рудничных мулах, они серьезно кивали. Он кивал в ответ, ловя глазами каждое движение, а ружье держал перед собою вертикально, уперев затыльником приклада себе в бедро. Хороший конь, на котором он ехал, раздувал ноздри и презрительно на них фыркал. Когда проезжал через Ла-Пинту, расположенную на горном можжевеловом плато над долиной реки Рио-де-Санта-Мария, уже вовсю светила луна, а когда въехал в Санта-Ана-де-Бабикора, была полночь, городок лежал темный и пустой. На alameda[606] нашел, где напоить коня, и свернул к западу, на дорогу к Намикипе. Через час езды на пути попался небольшой ручеек, один из истоков Рио-де-Санта-Мария, там Билли с дороги съехал, среди пойменных трав стреножил коня, завернулся в серапе и, изможденный, провалился в сон без сновидений.

Когда проснулся, солнце уже несколько часов как взошло. С сапогами в руке вошел в ручей, постоял в воде, умыл лицо. Выпрямившись, бросил взгляд в сторону коня, а тот стоит и смотрит на дорогу. И через несколько минут — ба, надо же! — на том самом коне, на котором ездила мать, из-за деревьев появилась их девчонка в новом ситцевом голубеньком платье и маленькой соломенной шляпке с зеленой лентой, свисающей вдоль спины. Билли проводил ее взглядом, а когда она скрылась из глаз, сел в траву и стал смотреть на свои сапоги — как они там стоят в траве, как медленно течет эта маленькая речка и как сгибаются, а потом выпрямляются колоски травинок под легким утренним ветерком. Потом взял сапоги, надел их, встал, пошел к коню, взнуздал и, поседлав, сел верхом, выехал на дорогу и поскакал вслед за девушкой.

Услышав сзади стук копыт, она взялась рукой за тулью шляпы и, повернувшись в седле, оглянулась. Потом остановила коня. Он тоже замедлил аллюр, подъехал к ней. Ее черные глаза его так и пронзили.

— ¿Está muerto? — сказала она. — ¿Está muerto?[607]

— No.[608]

— No me mienta.[609]

— Le juro por Dios.[610]

— Gracias a Dios. Gracias a Dios.[611]

Она слезла с коня, бросила поводья и встала на колени в новом платье прямо в пыльную сухую глину дороги, осенила себя крестным знамением и, закрыв глаза и сложив перед собою руки, стала молиться.

Битый час они ехали обратно, проезжали уже через Санта-Ана-де-Бабикора, а она не сказала еще почти ни слова. Перед самым полднем они проехали по единственной немощеной улочке, состоящей из двух неровных рядов низеньких глинобитных хижин и полудюжины беленых чахленьких акаций бульвара. Потом дорога снова пошла по пустыне. Ничего похожего на магазин он в городке не заметил, а если бы какая-нибудь лавка и нашлась, у него все равно нечем было бы там платить. Девушка ехала, для приличия соблюдая дистанцию шагов в десять, пару раз он на нее оглянулся, но она не улыбнулась, да и вообще не выказала никакого дружелюбия, так что через некоторое время он оглядываться перестал. Он знал, что из дому она выехала не с пустыми руками, но она об этом не заговаривала, и он тоже. Отъехав от города немного к северу, она что-то сзади начала говорить, и он остановился, повернул коня.

— ¿Tienes hambre?[612] — сказала она.

Сбив на затылок шляпу, он окинул ее взглядом.

— Да я бы сейчас слопал слоновий окорок, — сказал он.

— ¿Mánde?[613]

Поесть устроились в рощице акаций у обочины. Постелив свое одеяло-серапе, она выложила на него завернутые в тряпочку тортильи и перевязанные веревочками тамалес^{86} в обертках от кукурузных початков; туда же выставила банку фасоли, крышку с нее сняла и вставила туда деревянную ложку. В тряпочке с тортильями оказалось и несколько блинчиков empanadas. И два початка вареной кукурузы, обильно посыпанные красным перцем. И четвертушка небольшого круга козьего сыра.

Подобрав под себя ноги, она села и голову повернула так, чтобы поле шляпки прикрывало лицо. Стали есть. Когда он спросил ее, почему она не интересуется состоянием Бойда, она сказала, что все уже знает. Он молча на нее смотрел. Тонкое платье подчеркивало ее хрупкость. На левом запястье темнел голубой синячок. В остальном ее кожа была столь совершенна, что синяк казался ненастоящим. Будто он на ней нарисован.

— Tienes miedo de los hombres,[614] — сказал он.

— ¿Cuáles hombres?[615]

— Todos los hombres.[616]