За чертой

Она не ответила. Движение в комнате замедлилось, мягкое бормотание соболезнований стихло до шепота. Скорбящие один другому желали, чтобы съеденное шло впрок, потом детали реальности как-то вдруг рассы́пались, соединились по-иному, части стали единым целым, и он явственно услышал, как навязчиво преследующие его повторения символов и ситуаций словно бы обрели плоть, затвердели и упали куда надо, как падает засов в предназначенные ему гнезда. Как кулачки замка́ или как зубцы деревянной шестерни в старинной какой-нибудь машинерии заскакивают один за другим в пазы поворачивающегося им навстречу ведомого зубчатого колеса.

— ¿No sabe?[778] — сказала она.

— No.

Она приложила указательный палец сперва себе к губам. Почти тем же жестом, каким призывают к молчанию. Потом вытянула руку, будто хочет его коснуться. И сказала, что кости его брата лежат на кладбище в Сан-Буэнавентуре.

Когда он оттуда вышел, было уже темно, он отвязал коня и сел верхом. И поехал мимо светящихся болезненно-желтоватым, восковым светом окон, а потом свернул на дорогу, ведущую на юг, по которой и приехал. За первым же увалом городок исчез позади, зато звезды высыпали гроздьями по всей черноте над головой, и в ночи не было слышно ни звука, помимо мерного хлопанья копыт по дороге, тихого поскрипывания кожи и выдохов лошадей.

Неделями он скитался по стране, собирая сведения ото всех, кто выражал согласие их давать. Оказавшись в горном городишке под названием Темосачик, в каком-то винном погребке впервые услышал строки corrido, где говорилось о юном gúero, пришедшем с севера: «Pela tan rubio. Pistola en mano. ¿Qué buscas joven? Que te levantas tan temprano».[779]

Он спросил corridero,[780] кто был тот joven,[781] о котором корридо, но певец-рассказчик сказал лишь, что это был юноша, который, как поется в песне, искал справедливости, но он погиб много лет назад. Одной рукой держась за гриф своей взволнованной гитары, в другой корридеро поднял бокал и, молча обозначив тост за интересующегося иностранца, вслух восславил память всех борцов за справедливость во всем мире, ибо, как ясно сказано в этой корридо, дорога их есть дорога крови, дело их жизни пишется кровью — той самой кровью, что изливается из сердца мира, а еще он сказал, что настоящие мужчины всегда поют свою песню, и только свою.

В конце апреля в городе Мадейра, определив лошадей в конюшню, он отправился пешком на ярмарку, которая размещалась в поле за железнодорожными путями. В горном городке было еще довольно прохладно, и воздух полнился сосновым дымом и запахами смолы и дегтя от пилорамы. В поле над головами натянули провода с лампочками, и зычно кричали зазывалы, по ходу дела рекламируя всяческие патентованные панацеи, а потом вновь принимаясь нахваливать чудеса, скрытые за ветхими пологами расписных шатров, воздвигнутых на вытоптанном лугу при помощи кольев с оттяжками. Купив у лоточника кружку сидра, он стал смотреть на лица горожан — смуглые и серьезные, и с такими жгуче-черными глазами, что они, казалось, вот-вот вспыхнут, подожженные огнями ярмарочной иллюминации. Вот, взявшись за руки, прошли девчонки. Как наивно смелы их взгляды! Он остановился перед ярко размалеванным фургоном, у которого мужчина за красной с золотом кафедрой витийствовал перед небольшой толпой. К борту фургона было прикреплено колесо лотереи с нарисованными на нем броскими картинками, а рядом с колесом на деревянном помосте уже стояла девушка в красном платье и черной с серебром накидке-болеро, готовая начать его раскручивать. Мужчина за кафедрой обернулся к девушке, поднял руку с тростью, девушка улыбнулась и дернула за обод колеса, отчего оно сразу закрутилось и застрекотало. Все лица обратились к нему. Гвозди, вбитые в обод, щелкали, задевая за кожаный храповичок, колесо постепенно замедлилось и остановилось, а девушка повернулась к толпе и улыбнулась. Ведущий снова поднял свою трость и назвал изображенный на выцветшей картинке символ, на который пал выигрыш.

— La sirena,[782] — выкрикнул он.

Никто не двинулся.

— ¿Alguien?[783]

Он обвел глазами толпу. Собравшиеся стояли внутри прямоугольника, обнесенного забором из веревок. Он держал над ними свою трость, словно заклиная их стать чем-то вроде коллектива. Трость была покрыта черной эмалью, а ее серебряный набалдашник выполнен в форме бюста, который — не исключено — изображал самого ведущего лотереи.

— Otra vez,[784] — выкрикнул он.

Его глаза обежали собравшихся. Скользнули и по Билли, хотя тот стоял в одиночестве и совсем с краю. Колесо, насаженное немного не по центру, слегка било, но усердно стрекотало и крутилось с такой скоростью, что картинок было не разглядеть. Гвозди щелкали о кожаный стопор.

В это время к нему протиснулся маленький беззубый человечек и потянул за рукав. Ловко раскинул перед ним колоду карт. С рубашками в сплетениях тайных символов, образующих как бы геометрический узор.

— Tome, — сказал он. — Pronto, pronto.[785]