За чертой

Мальчик посмотрел на каретеро. Тот снова залез в повозку, разобрал вожжи и с высоты козел поглядел на мальчика. И сказал, что альгуасил отдал монету ему. А ты, мол, если в самом деле хотел ее получить, так надо было брать, когда предлагали. Мальчик ответил в том смысле, что эти деньги ему не нужны — ни тогда не нужны были, ни теперь. А еще сказал, что это, дескать, ты у такого человека можешь быть в услужении, а я нет. На что каретеро только пожал плечами, как бы говоря, что он и не ждал от мальчишки здравого суждения, но со временем, даст бог, наберешься ума и ты.

— Nadie sabe para quien trabaja,[160] — сказал он.

С тем он шлепнул вожжами мула по крупу и покатил по дороге.

А Билли пошел обратно к конюшне, где на цепи сидела волчица. Но туда, оказывается, из дома уже прислали старого мосо, чтобы он охранял ее от возможных посягательств. Moco сидел в полутьме спиной к двери конюшни и курил цигарку. Рядом с ним на соломе лежала его шляпа. Когда мальчик спросил его, можно ли посмотреть волка, он глубоко затянулся цигаркой, как бы рассматривая запрос. После чего сказал, что видеть волка без разрешения асьендадо никому не позволено, да к тому же и темно теперь — что там увидишь?

Мальчик молча стоял в дверях. Moco больше не сказал ни слова, и немного погодя мальчик повернулся и вышел вон. Пройдя через территорию, опять подошел к дому и остановился, заглянув в ворота патио. Собравшиеся там мужчины смеялись и пили, а у дальней стены имелся очаг, над которым на вертеле жарился целый теленок, и стояли столы, кое-как освещенные дымным светом старинных керосиновых ламп, еле разгоняющих долгие синие пустынные сумерки, а на столах всякие вкусности, сласти и фрукты в количествах, достаточных для пропитания сотни человек, а то и более. Он повернулся и вышел за угол дома, с намерением отыскать кого-нибудь из mozos de cuadra и справиться у него о своем коне. Позади него во дворе грянул оркестрик мариачи,^{30} а по дороге со стороны темных силуэтов гор, нависающих на востоке, все подъезжали и подъезжали в сопровождении мельтешащих между лошадиными ногами собак новые гости, спрыгивали у ворот с коней и оказывались сразу освещены: рядом со стойками ворот во вбитых в землю железных трубах ярко горели факелы.

Лошади гостей попроще, вроде него, оказались привязаны к длинному бревну коновязи позади крытых establos;[161] среди них он нашел и своего Бёрда. Конь оказался все еще оседлан, уздечка и поводья свисали с седельного рожка; опустив морду, он ел фураж из дощатого, обитого железом желоба, гвоздями приколоченного к стене. Когда Билли заговорил с ним, конь поднял голову и, не переставая жевать, посмотрел на него.

— ¿Es su caballo?[162] — спросил мосо.

— Sí. Claro.[163]

— ¿Todo está bien?[164]

— Sí. Bien. Gracias.[165]

Конюхи переходили вдоль коновязи от лошади к лошади, снимали седла, чистили лошадей щетками, подсыпали корм. Он попросил оставить его коня оседланным; ответ был — ладно, как скажешь. Билли опять посмотрел на своего коня.

— Надо же, ты тут уже совсем освоился! — сказал он коню.

Обойдя здание, он подошел к конюшне, с ее торца вошел в дверь, остановился. В сенях конюшни было почти темно, мосо, приставленный сторожить волчицу, похоже, спал. Билли нашел пустой денник, зашел в него, нагреб сапогами в угол сена и улегся на него, положив шляпу себе на грудь и закрыв глаза. Сначала он слушал выкрики музыкантов, вой посаженных на цепь в каком-то сарае псов, а потом уснул.

Уснул, и во сне ему привиделся отец, который брел пешком, заблудившись в пустыне. При свете меркнущего дня видны были глаза отца. Он остановился и посмотрел на запад, куда ушло солнце и где зарождался ветер, дующий из темноты. В той пустыне ветру было нечего гонять, разве что немного песку; этот песок двигался и постоянно менял очертания, словно медленно сам собою бурлил. Так, словно мир, бесконечно дробясь и рассыпаясь, силится найти опору, ищет что-то такое, что остановит вечное коловращение. В густеющей красноте за краем видимого мира глаза отца отыскивали брешь, ставшую истоком ночи, и, глядя с пугающим спокойствием, невозмутимо вбирали в себя весь тот холод, мрак и тишину, что наползали на него, а затем сделалась тьма и все поглотила, и в безмолвии он услышал одинокий колокол, который то звонил, то вдруг затих, а потом он проснулся.

По проходу конюшни мимо открытой дверцы денника, в котором спал Билли, гуськом шли мужчины с факелами; их огромные тени плясали по дальним стенам. Схватив за цепь, они тащили волчицу из ее загона, в дымном свете было видно, как она ежится, упирается и, прижимаясь к земле, защищает живот. Один зашел сзади с палкой от старых грабель и тыкал ею, подгоняя, а где-то вдалеке, за домами, с новой силой заголосили псы. Билли поднялся, надел шляпу и выбрался из своего закута.