За чертой милосердия

Ну что ж, если надо, он готов! Блокнот с записями под рукой, и он в состоянии отчитаться не только за каждый день или бой, но и за каждого бойца, кроме пропавших без вести… Они тоже пофамильно значатся в его списках, даже день отмечен, но о них Аристов ничего больше сказать не сможет — тут любой упрек будет справедливым. Конечно, командиры и политруки прошляпили, растеряли при отходах и прорывах бойцов, не смогли держать каждого в поле своего зрения. Да и возможно ли это вообще в условиях леса, при ночных маневрах? А что касается восьмидесяти человек, умерших от голода, то тут Вершинин пусть сам ищет себе оправданий и объяснений… Если бы тогда, еще месяц назад, бригада получила продукты, то весь поход мог бы сложиться по-иному. Остаются убитые в боях и умершие от ран. Да, их немало! Не считая отряда Попова, в списке погибших числится сто шестьдесят два человека и в списке умерших от ран — пятьдесят. Но ведь позади пятьсот верст невыносимо тяжкого пути, тридцать дней постоянного преследования, двадцать шесть больших и малых боев, пять прорывов через вражеские окружения и заслоны! Да, потери горьки и мучительны. Но разве враг не платил свою цену за каждого погибшего партизана? Разве бригада не совершила невозможное, выдержав напор вчетверо, впятеро, а потом и вдесятеро превосходящего противника?! Разве она не осуществила главное — не вышла, не пробилась, не преподнесла противнику урок партизанского мужества и беззаветности?! Какие еще нужны оправдания? Да и в чем оправдываться? Уж не в том ли, что вот эти сто девятнадцать — израненных, изголодавшихся, обессилевших — выжили, спаслись, прорвались к своим и, не выпуская из рук оружия, еле бредут по нескончаемой лесной тропе!

Если уж нужно писать отчет, что-то объяснять и растолковывать, то он, Аристов, напишет его. Напишет старательно и подробно! Но не для каких-то бессмысленных, никому не нужных и унизительных оправданий. А для справедливости, для памяти потомкам, для чести и славы выжившим и павшим… Он будет просить о награде каждому участнику этого похода — всем, начиная с покойного, светлой памяти, комбрига Ивана Антоновича Григорьева и кончая последним погибшим при форсировании болота бойцом. Всем, кто нес нелегкий партизанский крест терпеливо, мужественно и честно.

Конечно, в своем отчете он не умолчит и об отрицательных сторонах, выявившихся в этом походе. Главное — не следует в условиях стабильного фронта заходить в глубокий вражеский тыл крупными соединениями, лучше действовать отрядами по 100—150 человек. Теперь уже ясно, что замысел бригадного похода был серьезной тактической ошибкой, из которой родились последующие лишения и беды.

Но героизм, преданность долгу и стойкость оказались в состоянии исправить даже просчет неопытных штабистов.

III

Под вечер к расположению бригады подошла разведка пограничной роты, а получасом позже на лесное озеро опустился санитарный гидроплан.

Это были волнующие и незабываемые минуты. Люди словно бы не верили своему счастью, даже раненые и ослабевшие тянулись к штабному костру, чтобы собственными глазами хотя бы издали увидеть, что все это правда, что четырнадцать бойцов со звездочками на пилотках — тоже усталые, тоже изнуренные долгими переходами, а теперь смущенные таким вниманием и растерянно улыбающиеся — это настоящие, живые советские пограничники. Многие из партизан, кто лишь теперь окончательно поверил в свое спасение, не выдерживали и в открытую плакали.

Командир разведки, хотя и без уверенности, сообщил, что их вторая рота, оставшаяся вблизи линии финского охранения на перешейке, между Елмозером и Сегозером, встретила большую группу партизан. Аристов был в таком взволнованно-счастливом состоянии, ему так хотелось верить в удачу, что он немедленно радировал Вершинину:

Имею сведения, что пограничники встретили отряд Попова. Срочно подтвердите.

Как выяснилось много позже, пограничники на перешейке действительно встретили партизан, но это был разведвзвод Петра Николаева, ходивший к Сондалам.

Гидроплан сделал два рейса и увез четырех раненых.

Последней должна была лететь начальник санитарной части бригады Екатерина Александровна Петухова. С тяжелым ранением в грудь она прошла более сорока верст и ни разу но пожаловалась, не попросила помощи.