За чертой милосердия

Вася Чуткин остался не у дел. Он стоял позади Живякова и Колчина, как и они, смотрел вслед удаляющимся носилкам, чувствовал, что здесь должно что-то произойти, уже почти догадывался, что именно, но об этом даже думать было страшно, и он заставлял себя не думать — стоял, смотрел, слушал нарастающий со всех сторон грохот боя, а сознание все четче и больнее отмечало звуки, доносившиеся из шалаша. Он понимал всю никчемность своего здесь присутствия, и ему больше всего хотелось быть сейчас в той, удаляющейся группе, но приказ касался четверых, а он не полез первым — и оказался пятым.

— Пить! Дайте же воды! Есть там кто-нибудь живой или все сбежали? — услышал он позади голос, рванул с пояса флягу и едва не наступил на выползавшего из шалаша раненого. Тот выбирался на четвереньках, волоча отставленную в сторону, забинтованную по бедру ногу.

— Тебе воды?

— Нее… В шалаше второму справа…

В протянутую руку Вася отдал флягу и поскорее вылез обратно.

— Колчин, — тихо позвал раненный в ногу.

— Да. Чего тебе? Идти хочешь?

— Попробую. Помоги встать и дай кого-нибудь в помощь.

— Давно бы так. Где ж ты раньше был? Эй, парень, — позвал Колчин Чуткина, — бери-ка его справа, помоги подняться. Живяков, обруби-ка ему костыли! Короче, короче, чтоб под мышки как раз. Парень-то, видишь, роста невеликого… Ну, тронулись! Смелей, смелей! Опирайся ему на плечо, не бойся! Как твоя фамилия?

— Терехин, — отозвался раненый.

— А твоя? — обратился Колчин к Васе.

— Чуткин, — ответил за него Живяков. — Он у меня тоже хромоногий, ногу подвернул.

— Ничего. Две ноги на двоих лучше, чем одна на одного, не так ли? Вот что, Чуткин! Веди Терехина, и головой мне за него ответишь… Чем дальше уйдете, тем лучше для вас, ясно тебе?

…Так начался для Васи тот кошмарный день в его жизни. Поначалу он полагал, что все его муки кончатся, как только они доберутся до переправы — там люди, они помогут. Люди на переправе действительно были, но они помогли Васе лишь перетащить Терехина на другой берег и показали тропу: двигайтесь, дескать, дальше да поскорее, вот-вот финны начнут преследование.

Бой позади совсем затих, раздавались лишь редкие одиночные выстрелы, потом и они смолкли; над мглистым, оцепеневшим в неподвижности лесом стояла такая тишина, что приглушенные голоса, потрескивание валежника слышны были издали; они вначале обнадеживали, что вот-вот догонит какая-либо группа и возьмет Терехина, но группы если и догоняли, то уходили вперед, у каждой была своя ноша, и все торопились, а положение Васиного подопечного, который стоял на ногах и кое-как передвигался, не представлялось чем-то необычным: есть сопровождающий — и хорошо, шевели ногами, пока хватит сил.

Терехин оказался на редкость терпеливым парнем. Ранение у него было в бедро, рана кровоточила, не только бинт, но и остатки левой штанины до самой обмотки были темными от крови, однако долгое время он лишь сопел и скрежетал зубами, потом начал тихо постанывать при каждом шаге и все грузнее наваливаться на плечо Чуткина. Вася не знал, сколько они идут и много ли прошли. Один он давно бы не выдержал, рухнул на землю и дал бы долгий отдых онемевшему бесчувственному телу, но Терехин все шел и шел, он уже не стонал, а беспрерывно выл прямо в Васино ухо и, казалось, начинал терять сознание.

— Все, — тихо сказал Терехин и начал медленно, держась за Васю, сползать на землю.

Несколько минут полежали. Мимо них прошли две группы с ранеными, и кто-то из командиров крикнул:

— Двигайтесь, двигайтесь! Что разлеглись?

Вася и сам понимал, что в их положении отдых не даст облегчения, только расслабит еще больше, а Терехин теперь может вообще не подняться… Удивительно крепкий он парень! Нет, уже не парень, а мужик — лет тридцать ему, не меньше. Наверное, и семья есть — жена, дети. Интересно, из какого он отряда? Голос вроде знакомый, а по лицу теперь никого и не узнаешь, все на одно лицо — носатые, бородатые, с черными опухшими губами.

— Вставай! — сказал Вася и поднялся первым. Терехин открыл глаза, но не пошевелился.

— Идти надо! — Вася наклонился, чтобы помочь ему.

— Слушай, Чуткин. Не мучай меня. Не дойти мне.

— Так чё? Брошу я тебя, чё ли?

— Брось… Отведи в сторону и брось… Сам помру… А ты иди, иди… Ты, может, еще и выживешь. Чего тебе из-за меня погибать? Иди, Чуткин.

— Ну уж дудки! Погибать — так всем погибать! Вставай!

— Погоди, Чуткин… Будем гнаться за бригадой — погибнем, поверь мне… Ты тоже хромой… Ну сколько мы еще пройдем — километр, два, три. А идти сколько? Двести верст идти. Нести некому. Колчин никого тут не оставит. У него приказ, и он, Колчин, такой… Давай, Чуткин, свернем в сторону, переждем. Вдвоем-то мы, может, и выберемся потихоньку. А помрем — так все равно помирать. Давай, Чуткин, а?

— Ты чё, в плен захотел, чё ли? Вот ты какой! Думаешь, там сладко будет! Думаешь, там в живых оставят! А ну, вставай и пойдем! Теперь-то уж сам пропаду, а тебя не брошу! Не стыдно тебе, Терехин? Ведь можешь идти, можешь!

— Не могу… Погляди на мою ногу.

— Ведь шел же?