За чертой милосердия

На том привале отдохнуть как следует нам не пришлось. Вскоре от взвода к взводу передали команду готовиться к выходу. Тщательно прибрали место стоянки и тронулись. Шли долго. Слышалось лишь шарканье веток кустарника по одежде и вещмешкам да глухие шаги. Потом, перед полночью, было приказано занять оборону и соблюдать особую осторожность. Никто ничего не знал, но все чувствовали, что дорога где-то совсем близко.

Я лежала неподалеку от Степана, чуть сзади, и все время, даже против воли, посматривала в его сторону. Он замечал это, тоже оборачивался и всякий раз ободряюще кивал.

Взводы один за другим снимались и быстрым шагом уходили на запад. Наконец пришла и наша очередь.

Мы поднялись и почти побежали вперед. Вот она — дорога! Вначале, где-то слева, она мелькнула перед глазами светлой полоской на взгорье, потом пропала и вдруг, через двадцать — тридцать шагов, оказалась перед самым носом. Обычная шоссейная дорога, с заплывшими кюветами, со следами шин и колес, только кустарник по обочинам вырублен и сложен в аккуратные кучи.

Шаг, второй, третий — и мы уже на другой стороне. Лишь мельком успеваешь заметить, что справа и слева эту же дорогу перебегают другие отделения из других отрядов, а специально выделенные бойцы ивовыми вениками заметают наши следы. Всего и дела-то три секунды, а сколько шли, искали, мучились…

И все же чувство огромного облегчения охватило меня, когда, перепрыгнув через неширокую канаву, я снова оказалась в лесу, только теперь уже за последней линией финского охранения.

— Что прыгаешь как коза, следы оставляешь! Аккуратней надо! — добродушно проворчал комиссар отряда Поваров, наблюдавший за переходом нашего взвода. — Вперед, вперед, быстрей, не растягиваться!

«Вперед, вперед…» Эта команда на целые сутки стала для нас главной. Вначале мы даже не шли, а бежали. Во всяком случае, мне то и дело, чтоб не отстать, приходилось трусить рысцой, мой самый широкий шаг не успевал за всеми, и идущие сзади подгоняли: вперед, вперед! Мешок колотил по пояснице, санитарная сумка сползала вперед, била по колену, левой рукой я придерживала ее, а правой едва успевала отводить хлеставшие по лицу ветки. Так мы шли, наверное, часа два. Отряды уже вновь соединились в бригадную цепочку, все ждали привала, но привала не было. Остановимся минут на десять, упадем на землю, чуть отдышимся и снова: вперед, вперед.

Если бы не Степан, то я, возможно, и не выдержала бы этой сумасшедшей гонки. Я шла следом за ним и все время, то наяву, то мысленно, видела висевшую на перевязи его раненую руку и ощущала, как трудно ему. Иногда он высвобождал свою белую «куклу» из тесьмы, пытался поправлять ею мешок; я понимала, что делает он это почти бессознательно, что рука у него не только болит, но и немеет в неподвижности, затекает под лямками вещмешка, и все же всякий раз вполголоса просила:

— Степа, не надо! Держись, Степа!

Это «держись!», обращенное к нему, помогало держаться и мне самой.

Так шли всю ночь.

Утром неожиданно вышли к крохотной заброшенной деревушке на берегу небольшого озера. Помню, когда вдруг лес кончился и я увидела впереди несколько огромных серых домов, то даже мешок начала снимать с онемевших плеч — дотащу, думаю, до привала и так как-нибудь. В голове уже рисовались самые радужные картины — ведь больше двух недель мы не видели человеческого жилья, а тут — дома, изгороди, баньки на берегу озера.

Но деревня так и проплыла мимо нас, как какой-то мираж. Мы даже не вошли в нее, по опушке обогнули огороды и снова углубились в лес. Возле домов я приметила лишь наших разведчиков, которые быстро обшаривали их. Дальше началось еще страшнее — зной, мошкара, жажда, — а мы все шли и шли. Солнце светило сначала в спину, потом сбоку, и когда начало бить в глаза — вдруг долгожданная команда: «Привал». Помню это удивительно странное ощущение. На малых остановках упадешь на землю, привалишься спиной к вещмешку, и кажется, сил нет, чтоб даже рукой пошевелить. Так бы и сидел час, другой, третий… А на больших привалах — откуда что берется? Сбросишь вещмешок, и одно сознание, что ждет тебя полдня отдыха, будто сил прибавляет. Каждый тут же за дело берется — кто костер налаживает, кто за водой чуть ли не вприпрыжку бежит, кто на пост, кто на линию обороны дежурить, а мы, сандружинницы, обходим бойцов, жалобы собираем, потертости и мозоли лечим. Слава богу, других недугов мы пока еще не знали.

А потом, когда схлынут привальные хлопоты, сидим подолгу у еле тлеющего костра, и не до сна вроде! Любили мы эти редкие часы, когда и костер можно развести, и сам ты волен: хочешь — спи, хочешь — сиди в тесном кружке, болтай чепуху всякую. Мало их было в том походе, каждый наперечет, но тем памятнее они.

В тот день костров не разводили. Не успели мы расположиться, Ольга Павловна тут как тут. Подошла — спокойно так, будто случайно заглянула в наш взвод, улыбнулась и спрашивает:

— Ну, Степан Кузьмич, как твоя «куколка» себя чувствует?

— Хорошо, Ольга Павловна.

— Давай посмотрим.