За чертой милосердия

— А то, что, как говорится, довоевались мы до ручки, товарищ комбриг… Люди как тени, сил не хватает от комаров отмахиваться, а до цели идти еще надо… С кем Поросозеро громить собираешься?

— Ты что, виновного ищешь, что ли?

— А чего искать? Виновные вот они — мы с тобой, виновных искать недолго. А вы чего здесь торчите? — повернулся Аристов к связным. — Занимайтесь своим делом! Стоять-то долго здесь думаешь? — спросил он Григорьева.

— Пока не получим продуктов.

— Костры разрешишь разводить?

— Разрешу. Поближе к вечеру, часика на два… Да что с тобой, Николай Павлыч? Что случилось?

— А то, что этих проклятых продуктов мы можем век не дождаться, если связи не будет. Сегодня семеро идти не могут, завтра их будет семнадцать, послезавтра семьдесят…

— Ты что-то хочешь предложить?

— Надо спасать бригаду.

— Как?

— Не знаю… Давай думать вместе…

Аристов умолк. Григорьев понимал, что его остановило, и тоже молчал, ожидая, решится ли комиссар первым высказать мысль о возвращении или будет его вынуждать к этому. Ему очень хотелось, чтоб комиссар высказался не только категорично, но и до конца, его с давних пор коробила принципиальность с примесью дипломатии, на этом он не раз бывал бит и учен в прошлом, и сейчас в их положении больше всего хотелось доверия друг другу и откровенности…

«Неужели ты, дорогой комиссар, считаешь, что я побоялся бы отдать приказ о возвращении, если бы видел в этом выход? — думал Григорьев с огорчением. — Плохо же ты меня знаешь… Или, наоборот, хорошо. Знаешь, что не остановлюсь на полуслове. Тогда зачем же боишься, что я стану укрываться за твоей спиной?.. Не бойся. Не до этого теперь, не о том мои заботы».

Григорьев знал свой недостаток. Он хорошо понимал и чувствовал своих собеседников, многое схватывал на лету, легко и охотно рассуждал про себя, но как только начинал говорить, его мысли странно сворачивались в короткие, слишком определенные фразы, категоричность которых он привык скрашивать иронической или вопросительной интонацией. «Думать вместе» он не умел и не любил.

— Вот что, комиссар, — пересилив себя, сказал Григорьев. — Возвращаться мы не можем…

Аристов удивленно сверкнул очками в его сторону, но Григорьев предупреждающе поднял руку:

— Дело не в нарушении приказа… Мы не можем идти назад, пока не получим продуктов. Люди не выдержат пути.

— А если мы их не получим вообще?

— Будем искать другой выход.

— Какой еще есть выход?

— Ждем эту ночь. Завтра отбираем несколько групп из ребят повыносливее и направим добывать продукты. Одних — на дорогу, других — к Янгозеру, третьих — на финские группы, которые сопровождают нас… Вон их дымы, километрах в пяти от нас.

— И этим ты думаешь обеспечить бригаду?

— Нет, не думаю… Хотя кое-что наверняка добудем. Тут другое важно. Люди воевать должны. Они ведь воевать шли сюда.

— Ну, такая возможность была у нас и поближе, — усмехнулся Аристов. — В Барановой Горе, в Кузнаволоке. Стоило ли идти так далеко? Повоевать и там можно. Не за этим же нас сюда послали.

— Ты не хуже меня знаешь, зачем нас сюда послали, — рассердился Григорьев. — Чего же умничаешь теперь?! Свою вину я без тебя знаю. На твои плечи не стану ее перекладывать.

— О какой вине ты говоришь? — насторожился Аристов и принялся протирать очки.

— А о той, что смалодушничал я в начале похода. Не рассредоточил бригаду поотрядно, когда выяснилось, что линию охранения между Сегозером и Елмозером не перейти…

— Ну это ты брось! Не бери на себя лишнего. У нас был строгий приказ, и все было сделано как надо. Наши беды начались позже, с поворота на Тумбу… Эти проклятые вши, эти лоси, которых хватило лишь на понюшку, эта глупая история с самолетом… Вот тут мы действительно допустили промашку.

«Мы… допустили». Это великодушие было неприятно Григорьеву, он уже жалел, что ввязался в никому не нужный разговор, и решил промолчать. Аристов и сам почувствовал никчемность этих напоминаний.

— Ну да ладно… О чем мы говорим? Давай ближе к делу. Ты, значит, решил завтра действовать?

— А ты против? Говори прямо. Я готов обсудить это на совете командиров.

— Только этого нам и не хватает, чтоб командир и комиссар не нашли общего языка. Нет уж, Иван Антонович, давай обходиться без этого. Есть у нас проблемы поважнее…

«Если он скажет сейчас свое любимое „ты командир, тебе решать“, то я не выдержу и обложу его матом», — успел подумать Григорьев. Но Аристов не сказал этого, они посидели молча, потом подошел Колесник с докладом о состоянии отрядов, за обычными делами разговор постепенно отодвинулся, потерял свою остроту, и Григорьев уже спокойно вспомнил о нем, лишь когда они вновь остались вдвоем и Аристов спросил:

— Если готовиться к действиям, то надо бы провести в отрядах партийно-комсомольские собрания.

— Надо, — отозвался Григорьев.

— Я займусь этим. Вечером и проведем. Ты сам-то выступишь в каком-либо отряде?

— Хорошо.

— Боря! — крикнул Аристов своему связному. — Через полчаса комиссарам отрядов и секретарям партбюро быть у меня. Быстро!