За чертой милосердия

Вместе с медсестрой они вытащили Орехова из шалаша. Его обе ноги от паха до пят были накрепко примотаны к грубым самодельным шинам; он сжимал зубы от нестерпимой боли, но когда выбрался на воздух и улегся неподалеку от еще тлевшего костерка, на лице его появилась счастливая улыбка.

— Я поговорить с тобой хочу, Колчин… Тошно мне. Всю ночь промучился.

— Давай поговорим, пока время есть…

— А ты верно помнишь меня, Колчин?

— Почему не помню? Хорошо помню. Ведь я сразу назвал тебя по фамилии.

— Это точно, назвал. А почему ж ты до этого ни разу ко мне не признакомился? Я уж думал, что ты или забыл, или знаться не хочешь.

— Сам не знаю почему. Как-то уж так вышло, само собой…

— А я уж думал — оттого, что мы с тобой поссорились тогда на празднике, и ты вроде злился на меня. Помнишь?

— Что-то не помню…

— Как не помнишь? Весь вечер цапались, по каждому пустяку… А потом и рассорились, чуть драку не устроили. Ты паникером меня обозвал.

— Паникером?! Вот уж не помню. С чего это — паникером?

— Да уж и я плохо помню. Вроде бы я сказал, что война скоро будет, и ты стал спорить, доказывать, что не будет…

— Я не мог этого говорить. Я всегда считал, что война будет, я еще в финскую это понял.

— Ну, может, наоборот… Может, я по пьянке другое что сказал… А паникером ты меня тогда обозвал, это точно.

— Кто его знает теперь…

— А знаешь, Колчин, почему я к тебе тогда цеплялся? Это ведь я во всем виноват.

— Почему?

— Я ведь тогда с невестой своей был. С Зоей. Помнишь ее? Красивая такая. Самая красивая в компании была. Высокая, в светлом костюме, с зелеными глазами.

— Что-то вроде припоминаю…

— Ты это правду говоришь, Колчин? Ты не врешь мне?

— Ну почему я буду тебе врать?

— А потому, что знаешь, как мне важно. Я же ведь Зою тогда к тебе приревновал. Показалось мне… А как же? Оба вы красивые, песни весь вечер на два голоса пели, все время друг другу улыбались. Это-то ты хоть помнишь, Колчин?

— Песни вроде припоминаю… Так ведь песни я где хочешь пою. Люблю я песни. И на баяне играю.

— А я ведь, Колчин, и не женился на Зое из-за тебя. В тот вечер наговорил ей всякого, она обиделась, я уехал в Сегежу, а тут и война.

— Выходит, дураком ты оказался, Орехов…

— Выходит… А Зою ты что — действительно не помнишь?

— Говорю тебе, смутно как-то…

— Ты в Сегеже перед походом на картине «Александр Пархоменко» был?

— Был.

— Артистку Татьяну Окуневскую видел? Она с Махно за компанию.

— Видел.

— Ну вот она и есть копия Зои. Две сестры. Только одна постарше лет на десять. Один раз мы в Петрозаводске с Зоей были. По улице идем — все оборачиваются на нее. Ну, вспомнил теперь? Что, нет? Ну, Колчин, неправду ты мне говоришь, скрываешь что-то, а раз скрываешь — то, значит, было между вами, было… Скажи хоть по-честному напоследок. Сам ведь видишь, мое дело — швах.

— Клянусь, ничего не было, Орехов. Не такой уж я кобель, чтоб за каждой гоняться.

— Ну, Зоя, положим, не каждая… Такие, как она, все наперечет… Ну да ладно, Колчин. Что теперь об этом…

Он помолчал и вдруг задорно и грустно начал нараспев:

— Эх, ноженьки вы мои, несчастные ноженьки. Уж как жалел я вас, как берег! Пуще головы. Лучше б сразу в голову, Колчин, а?

— Не расстраивайся, Орехов. Придут люди, отправлю тебя первым.

— Куда, Колчин? Нет уж, понимаю, что крепко не повезло. Тут и здоровым дай бог выбраться. Жить-то, конечно, хочется… Нет-нет, Колчин, ты не думай, что я чего-то прошу. Это я так. Все понимаю, голова-то у меня свежая, и столько в ней за ночь провернулось!

— Помолчи, Орехов. Не тяни душу, и так тошно!

II

В это время подошло отделение Живякова. Не успел Колчин «выдать» им за опоздание, как на севере загрохотало, стрельба слилась в сплошной гул, отряды пошли на прорыв, из штаба бригады прибежал связной:

— Начинайте отход! Скорей!

Под горячую руку Колчин выматерил связного, крикнул ему вдогонку:

— С кем отходить? Не видишь, что ли? Пусть подмогу шлют!

Наступил решительный момент. Колчин оглядел свою команду — шестеро бойцов и две медсестры.

— Живяков! Назначаю тебя своим заместителем! Остаешься здесь, со мной! Остальные, слушай мою команду! Четверо берите носилки, кладите вот этого парня, — он указал на Орехова, — тащите к переправе!

— Не надо, Колчин, — слабо запротестовал тот. — Зря людей будешь мучить! Ребята, подайте-ка мне лучше автомат, он в шалаше где-то.

— Прекратить разговоры! Берите и тащите! Чтоб через пять минут никого здесь не было.

Орехова взвалили на носилки, четверо подхватили их и, не поднимая на плечи, потащили. Тащили тяжело, сил не было, через каждые пятьдесят — шестьдесят метров опускали на землю, передыхали, меняли руки, медсестры помогали с боков, группа постепенно удалялась, но было видно, что далеко ей не уйти, — дай бог выбраться за переправу.