За что?

Мы оба замерли в этом объятии. Мне казалось, что вот-вот соберутся тучи над нашей головою, блеснет молния, грянет гром… и гром убьет нас одним ударом, меня и папу. Но ничего не случилось такого…

Папа с трудом оторвался от меня и стать осыпать все мое лицо частыми, страстными поцелуями.

— Глазки мои! Губки мои!.. Реснички мои длинные! Лобик мой! Помните меня! Хорошенько своего папку помните! — шептал он между градом поцелуев прерывающимся от волнения голосом.

Потом быстро поднял меня с дивана, прижал к себе и произнес чуть слышно, обращаясь к тете:

— Ты должна мне сохранить ее, Лиза!

— Будь покоен, Алеша, сохраню! — начала тетя нетвердым голосом.

Потом папа еще раз обнял меня, перекрестил и опять обнял, и еще, и еще. Ему, казалось, было жутко оторваться от худенького тельца его девочки.

— Ну, храни тебя Бог, крошка моя! — произнес он твердо, поборов себя, осторожно опустил меня на диван и бросился из комнаты.

Я услышала, как он застонал по дороге.

— Папа! Папа! Папочка! Солнышко мое! Вернись! — зарыдала я, протягивая вслед за ним ручонки.

Он быстро на меня оглянулся и потом с живостью мальчика бросился снова к дивану, упал перед ним на колени, охватил мою голову дрожащими руками и впился в мои губы долгим, долгим поцелуем.

Потом снова закачался высокий белый султан на его каске и… сердце мое наполнила пустота… Ужасная пустота…

Тетя Лиза подхватила меня на руки и подбежала к окошку… Коляска отъезжала в эту минуту от крыльца. «Солнышко» сидел подле другого военного и смотрел в окно, на нас. У него было грустное, грустное лицо. Он долго крестил воздух в мою сторону. И когда коляска тронулась, все крестил и кивал мне головою… Еще минута… другая и «солнышко» скрылось из моих глаз. Наступила темнота, такая темнота разом, точно ночью.

Чей-то голос зашептал близко, близко у моего уха:

— Если б ты захотела молиться, девочка, кто знает? — может быть, папа остался бы с тобой.

— Тетя Лиза! — кричала я отчаянно, — неси меня в столовую сейчас, скорее: я хочу молиться за него, за папу!

Через минуту мы уже там. В открытое окно запах шиповника льется прежней ароматичной волною. Худенькая, нервная девочка стоить подле голубоглазой женщины перед образом на коленях и шепчет тихо, чуть слышно:

— Боженька! Добрый Боженька, прости меня и сохрани мне мое «солнышко», добрый, ласковый Боженька…

И тихо, тихо плачет…

* * *

Детская молитва услышана.

Когда он вернулся через год, черный от загара, осунувшийся, похудевший, но все же красивый, я не узнала его.

Я помню этот день отлично. Тетя была в саду. Дверь с террасы на подъезд широко раскрыта. Я сижу на террасе, а Дуня режет мне баранью котлетку, поданную на завтрак. В дверь террасы видны зеленые акации и дубовая аллея парка. И вдруг, неожиданно, как в сказке, вырастает высокая фигура в пролете дверей. Высокой, загорелый, в старой запыленной шинели стоит он в дверях, заслоняя своей фигурой и синий клочок неба, сияющий мне сапфиром через дверь, и зелень акации, и крыльцо. Он смотрит на меня с минуту… и странная знакомая улыбка играет на его лице, сплошь обросшем бородою.

— Лидюша! — зовет меня тихонько знакомый голос.

Я узнаю голос, но не узнаю черного бородатого лица.

— Батюшки мои! Да это барин! — вскрикивает Дуня и роняет тарелку. — Лидюша! Лидюша! папочка ведь это! — шумливо суетится она.

Тут только я понимаю в чем дело.

— Папа… папа-Алеша! Солнышко! Вмиг я уже в его объятиях.

— Сокровище мое! Крошка моя! Радость Лидюша! — слышу я нежный голос над моим ухом.

И град поцелуев сыплется на меня.

Боже мой, если когда-либо я была безумно счастливо в моем детстве, так это было в тот день, в те минуты.

Блаженные минуты свидания с милым, дорогим отцом, я не забуду вас!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА I Моя пытка. — Тетя Оля. — Новость далеко не приятного свойства

Май стоить в самом разгаре. Солнце жарит вовсю. Небо такое же голубое, как голубой кушак на моем новом платье. Ах, какое красивое небо! Век бы смотрела на него!

Мой стол стоить у самого окошка, у того самого окошка, через которое четыре года тому назад я смотрела на драку коршунов в воздушном пространстве и не хотела молиться. Но теперь я молюсь. Хороший урок дала мне судьба, на всю жизнь и я часто думаю, что захоти я тогда молиться — Бог не разгневался бы на меня и папу-Алешу не взяли бы на войну. Правда, «солнышко» вернулся здоровым — не то, что папа Лели Скоробогач, моей ближайшей подруги, которому контузили ногу и он ходит теперь, опираясь на палку. И все-таки лучше, если бы не было воины и папа-Алеша оставался бы дома.

Да, молиться я теперь умею. Но зато какая пытка это ученье! И к чему мне, восьмилетней девочке, знать, сколько было колен царства Израильского и что такое причастие и деепричастие на русском языке?