За что?

— Charmant enfant! — говорит она тихонько тете, бросая в мою сторону любующийся взгляд. — И совсем, совсем большая! — тотчас же прибавляет она по-русски.

— И какая хорошенькая! — вторят ей батальонные дамы.

Из них я знав только одну. Марию Александровну Рагодскую, с дочерью которой, восьмилетней, серьезной и черноглазой Наташей, мне приходилось играть.

Я чувствую себя очень неловко под этими перекрестными взглядам смутно сознавая, что не заслужила все эти восторженные похвалы, и что они скорее направлены к тете Лизе, нежели ко мне — что бы сделать что-либо приятное моей воспитательнице. И потому я очень рада, когда на пороге появляется Вова, красный, возбужденный и радостный, как и подобает быть имениннику, и, схватив меня за руку, уводит в сад.

В саду очень шумно и весело. Два кадета, какой-то незнакомый гимназист, потом высокий, худой, как жердь, юнкер кавалерийского училища, Лили, Наташа Рагодская и какие-то еще две девочки, очень пышно и нарядно одетые, играют в крокет. И все говорят по-французски. Я ненавижу французский язык, потому что очень плохо его знаю и потому, что нахожу лишним объясняться на чужом языке в то время, как есть свой собственный, природный, русский.

Вова, со светскою любезностью хозяина дома, живо представляет меня всем. Нарядные девочки чинно приседают мне кавалерийский юнкер небрежно щелкает шпорами, процедив сквозь зубы:

— Bonjour, mademo'selle.

Наташа Рагодская важно подходит ко мне, становится на цыпочки и протягивает губы для поцелуя. Два кадета и гимназист угрюмо кланяются, щелкнув каблуками — за неимением шпор, а Лили встречает меня очень громко:

— Ага! Очаровательная принцесса! Как поживают твои рыцари?

И тотчас же, окинув всю мою фигуру критическим взглядом, говорить:

— Ах, какая ты нарядная! Только, к чему ты так нарядилась? — в этом праздничном платье и атласных сапожках будет очень неудобно играть в саду.

Сама Лили одета очень скромно. На ней род английской фуфайки, какую носят спортсмены, и низко вырезанная en coeur белая матроска. На ногах желтые сандалии и такие короткие чулки, что ноги девочки кажутся совсем голыми.

Лили теперь четырнадцать лет, и она ужасно ломается, корча из себя взрослую.

Мне досадно, что она смеется над моим нарядным костюмом, которым все, по моему мнению, должны восторгаться.

— Лучше быть одетой как я, чем ходить с голыми ногами! — отвечаю я заносчиво.

— Ха, ха, ха, ха! — заливается громким смехом Лили. — Ты совсем глупышка. Мои костюм — последнее слово моды, в Англии все девочки ходят так. Это считается там самою последнею модою — le dernier cris de la mode!

— Какая она наивная, неправда ли, mesdames? — прищурившись с самой отвратительной манерой, прибавляет она, обращаясь к нарядным девочкам.

Нарядные девочки молча, усмехаются. Я вне себя от ярости.

Как она смеет называть меня «наивною»! Меня, принцессу!

— Лучше быть наивной, нежели такой… бесстыдницей, — говорю я дерзко, кивая головой Лили на ее голые ноги.

— А! — протягивает она значительно, вытягивая слова. — Ты совсем дурочка, право, — и окидывает всю мою фигуру с головы до ног презрительным взглядом. Затем она обращается ко всем с самой любезной улыбкой:

— Еще успеем сыграть до обеда одну партию в крокет. Allons, mesdames et messieurs!

— А ты не будешь разве играть с нами? — подбегает ко мне Володя, видя, что я не иду «мериться» с другими на палке крокетного молотка.

— Не хочу! — упрямо говорю я. — Я ненавижу крокет.

— Очень любезно! — насмешливо цедит сквозь зубы Лили.

— Во что же ты хочешь играть'? — допытывается Володя.

Мне он решительно сегодня не нравится. Я вижу, какими он восхищенными глазами смотрит на Лили, как подражает ей, не выговаривая «р» и «u» во французском диалекте, и мне досадно на него, ужасно досадно! К тому же хорошо знакомый мне мальчик-каприз уже около, о бок со мною, и шепчет мне в ухо:

— «Конечно, не стоить играть! Что это за радость бить глупыми молотками по глупым, шарам и смотреть, как они катятся?»

И я говорю, угрюмо и злобно глядя исподлобья:

— Не хочу играй в этот глупый крокет, предпочитаю играть в солдаты.

— Comment? — в один голос вскрикивают обе нарядные барышни и кавалерский юнкер.

— В солдаты, — повторяю я, — что, вы не понимаете, что ли? До того офранцузились, что по-русски понимать разучились.

И я резко поворачиваю им спину.

Громкий хохот служить ответом моим словам. Кавалерийский юнкер хохочет басом, нарядные барышни дискантом, Лили так взвизгивает и трясет головою, что все ее кудри пляшут какой-то своеобразный танец вокруг ее, покрасневшего от смеха, лица. Гимназист и кадеты легонько подфыркивают и поминутно закрывают рты носовыми платками.

И даже серьезная Наташа и та улыбается своей тихой улыбкой.

— Нет! Нет, это великолепно. Une demoiselle и желает играть в солдаты! — кричит юнкер, весь трясясь от смеха.

Противные!

«Ах, Господи, и зачем меня привели сюда! — тоскливо сжимается мое сердце. — Скажу „солнышку“, что никогда не приду больше».

И, круто повернувшись спиной к «противной компании», как я мысленно окрестила Вовиных гостей, я иду по дорожке сада.