За что?

— Не смей отдавать своей порции этим девчонкам! — произнесла она своим смелым, необычайно звучным голоском. — Гадость какая! — вся пылая румянцем и сверкая разгоравшимися глазами, вскричала она, обращаясь к окружающим ее за столом девочкам, — нападать, дразнить, ябедничать, а потом к ней же лезть с клянченьем «Дай пирожного!» Срам! Ты класс свой срамишь, Мендель, — прибавила она, обращаясь к моей соседке, просившей у меня сладкое. Стыдись!

И она обдала таким негодующим, таким презрительным взглядом толстячку, что мне вчуже стало совестно за нее.

На минуту за столом воцарилось молчание. Потом чей-то иронический голос произнес:

— Мышка выступает в роли защитницы угнетенных. Очень похвально!

Это говорила Колибри, немилосердно кривя свой хорошенький рот.

— Лучше быть защитником, нежели командиром над теми, кто не имеет силы воли не подчиняться тебе! — гордо ответила черноглазая девочка.

Зина Дорина — она же Колибри — позеленела от злости. Она немилосердно еще раз скривила рот и хотела ответить что-то, но в эту минуту задребезжал колокольчик. Воспитанница «пятушка» прочла послеобеденную молитву. Старшие пропели ее хором, и мы, быстро выстроившись в пары, двинулись к выходу из столовой.

Подле меня шла черноглазая девочка, пристыдившая за столом остальных.

ГЛАВА III Первый вечер в неволе. — Немецкие спряжения. — В дортуаре

Высокая, бесконечно высокая лестница. Сумрачный, длинный коридор, по обе стороны которого тянутся классы.

Мы в классе. Огромная, светлая комната, с бесчисленными партами и кафедрой по средине. На стене развешаны географические карты; в двух углах четыре классные доски на мольбертах. В простенке между окнами столик классной дамы, а у дальней стены огромный шкап, длинный и низкий, где хранятся платки, калоши и шарфы, которые воспитанницы надевают во время гуляния по институтскому саду. В этом же шкапу также и гостинцы, и домашняя провизия, которую девочкам приносят родные.

Все это я увидала сразу, когда перешагнула через порог стеклянной двери, отделяющей от коридора седьмой класс.

Лишь только мы вошли туда, m-lle Рабе поднялась на кафедру и произнесла, обращаясь к классу:

— Не шумите, дети. Я и m-lle Комисарова должны идти с вечерним рапортом к maman. Будьте умницами и готовьте ваши уроки. Кстати, объясните новенькой, что задано на завтра.

И кивнув нам головой, она, в сопровождение пепиньерки, вышла из класса.

Едва обе они исчезли за дверью, невообразимый шум поднялся в классе.

Меня окружили со всех сторон до сорока девочек, живых, шумливых, белокурых, черненьких и русых, хорошеньких и дурнушек, разного возраста и разного типа.

— Дикарка! Дикарка! — кричала одна из них, — откуда явилась, из Австралии или Америки?

— Оставь ее, Додошка, она укусить. Видишь, уж и зубы выставила.

— Не укуси нас, пожалуйста, Воронская! — и русая кудрявая головка Милы Рант наклонилась к самому моему лицу.

Меня неудержимо тянуло броситься на задорную девчонку, выцарапать ей глаза или вцепиться зубами в это белое, бледное личико со смеющимися глазами.

Я силою сдержала себя, до боли стиснув пальцы и, нервно похрустывая ими, оглядывалась кругом с беспомощным видом затравленного зверька.

— Ай! Ай! Ай! Вот злючка-то… — подскочила с другой стороны толстенькая, как кубышка, девочка, очень маленького роста, по прозвищу Додошка, а по фамилии Дуня Даурская. — Mesdam'очки, берегитесь! Она сейчас бросаться начнет. Ворона противная! Недаром и фамилия-то такая: Воронская. От вороны происходит. Рот большой, глаза злющие… по шерсти и кличка.

— Ворона, и правда ворона! — запищали, закричали и завизжали кругом меня.

— Ворона! Ворона! Дикарка! Кусака! Злючка! — кричали на тысячу ладов и голосов вокруг меня девочки. Но громче всех раздавался голос Колибри, которая, очевидно, возненавидела меня всей душой.

Крики были в самом разгар, когда внезапно перед нами, как из-под земли, выросли две девочки: одна уже знакомая мне Оля Петрушевич, другая — очень красивая, изящная, рыже-красная стройная девочка, с точеным носиком и большими карими на выкате глазами. Во внешности ее было что-то аристократическое, начиная с гордого, точеного личика и кончая крохотной ручонкой необычайной красоты, которой, судя по отточенным ногтям, она тщательно занималась.

Рыжая девочка вместе с Ольгою Петрушевич с трудом протискалась в круг, встала подле меня и, обведя класс презрительным взглядом, произнесла, безупречно выговаривая слова с чистейшим парижским акцентом:

— Ayez donс honte, mesdemoiselles, de taquiner la petite. Il vous manque à с'est qui parait du сoeur et de pitié![1]

— О! О! француженка зафранцузила!

— Ваше сиятельство, сподобили нас грешных! — ломаясь и кривляясь, подскочила к ней толстушка Мендель, прозванная ее подругами Менделыней.