За что мы любим женщин (сборник)

Я тоже больше ничего не увидел в музее. Я бросил супругов Поп, которые непременно хотели увидеть грот, где роспись представляла собой множество фигур египтян, расположенных в геометрическом порядке, и примкнул к группе детей. Я стал одним из этих детей и ненасытно глядел на карлицу, но не как на патологическое существо с недоразвитым гипофизом, а как-то метафизически, как будто близость плащаницы или фантастической Моле Антонеллианы сказалась когда-то на зародыше в чьем-то несчастном чреве, и родилась неведомая миру кикимора, которая бубнила сейчас про династии и похоронные ладьи. Через два с лишним часа я вышел из музея с затекшим телом и мурашками на коже. Разделавшись с детьми, экскурсоводша снова проплыла в одиночестве по коридору, приволакивая одну ногу, и нырнула вниз по узкой лестнице. Я подошел посмотреть, куда, но лестница была винтовая, и со второго виража бездна внизу становилась непроницаемой…

Она снилась мне всю ночь. Она шла за мной. Мне некуда было деться от тяжести ее оловянных глаз. Мы были одни в пустом музее, и она преследовала меня среди саркофагов. Нагоняла, хромая и вздергивая одно плечо, дотрагивалась до меня своими тонкими ручками. Я забегал за какой-нибудь гранитный пилястр — и оказывался лицом к лицу с ней, влажной и слизистой. Я бил ее по щекам, я царапал ее ногтями. Я протыкал ее ножом, неизвестно как оказавшимся у меня в руке. Она падала и вставала снова, и снова надвигалась на меня. Я проснулся среди ночи, весь дрожа, охваченный ужасом, какого никогда не знал. Зажег свет и не гасил его, а читал, пока не рассвело.

На другой день, по окончании конференции, мы пошли на осмотр Моле Антонеллианы, не так давно превращенной в музей кино. Мы оказались под знаменитым, затененным изнутри куполом, по окружности которого шла спиралью, этажей на пять, лестница, провели несколько часов у коллекции киноафиш, потом, растянувшись в креслах, смотрели на огромных экранах старые фильмы, братьев Люмьер и Мельеса, прошли через десятки кинозалов, обустроенных во всевозможных стилях, от ар деко до поп-арта, от салона какого-нибудь дома терпимости в Новом Орлеане начала века до типичного американского дома пятидесятых годов. Наконец, мы сели в лифт, построенный прямо посреди купола, и медленно поплыли вверх — подъем невыразимой странности, потому что через прозрачные двери лифта можно было рассматривать медь купола, испещренную зловещими орнаментами, и, по мере приближения к вершине усеченного конуса, все более резкое изменение перспективы. Те, что остались на кроваво-красных креслах внизу, отдаляясь все дальше, в глубокую полутень, казались объектами какого-то жуткого эксперимента.

Мы доползли до верхних храмов, до террасы, которая окружала их со всех сторон. С нашей стороны был вид на Альпы, на белоснежную сверкающую перспективу. Я смотрел и не мог оторвать глаз. Марко называл мне каждую более или менее известную вершину и каждую речку, вьющуюся на горизонте. Я оставил его в обществе одной румынки и ее приятельницы китаянки, которые очень хотели нас сфотографировать, узнав, что мы писатели, и зашел на другую сторону террасы, чтобы увидеть панораму города.

И тут я оказался, один на всей обратной стороне террасы, лицом к лицу с тем созданием из музея! Карлица стояла, опираясь лопатками о балюстраду, за которой Турин, с его крышами, стенами и куполами, простирался до горизонта. На фоне магического (если не дьявольского) города она выглядела форменной сибиллой. А может, она была протуберанцем, который город посылал мне и который достал меня и здесь, на высоте двух сотен метров над бесконечными аркадами. На сей раз она смотрела на меня. Вне всякого сомнения, она знала меня, по музею или по сну. И снова от всплеска адреналина я покрылся гусиной кожей. Все же мне и в голову не приходило бежать, вернуться к успокоительным Альпам по ту сторону террасы. Никогда не было у меня такого мощного чувства, что все предопределено. Что-то должно было произойти. Вот сейчас, вот сейчас — проносилось в голове. И это произошло: женщина, доходящая мне до груди, подняла вверх, ко мне, свое свинцовое лицо, вперилась мне в глаза и прошептала «Мирча» так внятно, как иногда тебя окликают, как будто из твоего собственного мозга, из его сердцевины, когда ты очень устал и вот-вот уснешь. Все было взаправду, взаправду, взаправду. И сшибка наших взглядов, и нечеловеческое выражение ее глаз. Я не выдержал, бросился наутек, на ту сторону террасы. Марко и Бруно перепугались насмерть. Бруно, будучи похрабрее, сбегал туда, откуда я появился. «Ничего особенного, — сказал он по возвращении, — туристы и туристы…» Я еле дождался лифта, куда мы снова втиснулись вместе с японцами и шведами, которые тоже ездили посмотреть панораму города и Альпы. Не помню, как я оказался внизу, на блестящей мозаике гигантского зала. Не помню, как улетел, в тот же вечер, на самолете, как взял такси в Отопени и как добрался до дома.

Я обескуражен и испуган до сих пор.

Мы любим детскими мозгами