За что?

<…> Осенью 1930 года и в Елисаветграде начались аресты работников умственного труда разных специальностей. В середине октября дошла и до меня «очередь». <…>

Прошел слух, что к нам в город из Одессы прибыла группа следователей для ведения заново допросов. Пошли разговоры и о том, что «одесситы» на допросах применяют пытки <…>.

Не избежал такой пытки и я. Однако, просидевши несколько часов и категорически отказавшись писать поклеп на себя и на других, меня на некоторое время оставили в покое. Надо полагать, таких выносливых было много, поэтому стали применять значительно более жесткую пытку — «статуя». Эта пытка оказалась настолько мучительной и невыносимой, что кое-кто из подследственных покончили самоубийством, а несколько человек сошло с ума.

Я лично выстоял 20 суток и, как заявил «одессит», побил рекорд по стоянию в Елисаветграде, с чем меня и «поздравил». Он сказал, что меня отправят в одиночку, где я затем проспал трое суток.

Только какими-то процедурами врачу удалось вернуть меня к жизни из «мертвого сна». Этот эпизод оставил след на всю мою долгую жизнь (спазмы различных внутренних органов). <…>

Началось с того, что меня привезли на допрос. Следователь «одессит» встретил меня «радушно», поздоровался, пожал руку и предложил сесть. После этого стал мне говорить, что мы сейчас находимся на «гребне революции» и должны быть особенно бдительными. После такого вступления, но уже другим тоном приказал писать о том, что мне известно об «организации», в которой я якобы состою. Я ответил, что впервые слышу <о ней>.

В ответ на мой отказ он предупредил, что я буду стоять до тех пор, пока не заставят написать все, что от меня требуют.

<…> Сначала я стоял в ботинках и калошах, а когда стали отекать ступни, мне разрешили снять ботинки и я стоял в носках и на калошах. Потом пришлось совсем разуться и стоять босиком. К утру ноги так отекли, что в калошах не сгибались. В туалет ходил, цепляясь за стены, на прямых ногах. Унитаз был весь забрызган кровью (которой некоторые мочились). Создавалось впечатление, что здесь расстреливали.

Кормили три раза в день: утром стакан чаю и 100 граммов хлеба, в обед тарелка жидкого супа и 100 граммов хлеба, вечером опять стакан чаю и 100 граммов хлеба. Все это подавал дежурный милиционер.

<…> Однажды он <следователь> принес стопку дел, положив на стол, распорядился, чтобы я сел и писал. Этим я не воспользовался, так как заподозрил подвох <…>.

Немного погодя он опять зашел, увидел меня стоящим, а не сидящим за столом, схватил дела, вроде случайно им забытые, и поспешно ушел.

В следующий раз «одессит» пришел ко мне в комнату со своим начальником, и они оба стали «сожалеть», что из-за отказа писать я гибну (у меня уже образовались отеки кистей рук, лица — еще немного, и водянка дойдет до сердца, я помру, и мои детки останутся сиротами). Я сказал: сознают ли они, что творят? Ведь это же садизм.

Последовал сильный удар, и я упал без сознания; придя в себя, почувствовал, как меня держат под руки и обливают холодной водой.

После этого меня опять заставили стоять. Был и такой случай. Пришел «одессит» <…> и спросил, люблю ли я свежую жареную рыбу с гарниром? Я ответил, что сейчас съел бы не только рыбу, но и жареную крысу. «Одессит» распорядился <…>, и аромат разлился по всей комнате. Я хотел сесть и есть, но «одессит» предупредил, что сначала я должен начать писать «показания» и только после этого позволит мне приступить к еде.

Я <…> заявил, что писать мне не о чем и обманывать советскую власть вымыслами ни за что не соглашусь.

Рыба была отправлена обратно, а мне сказано, что у меня «кишка тонка» сопротивляться тому, чего они требуют.

Как-то пришел следователь с другим, местным следователем для увещевания меня писать. В ответ я высказал мнение, что им просто хотелось бы меня физически уничтожить, но такого права они не имеют, поэтому я сам им помогу, если мне дадут револьвер, чтобы покончить с собой. Они засмеялись и ушли.

Однако в один из последующих дней <…> местный следователь вынул из кобуры револьвер и дал мне. Я быстро приложил <его> к своему виску и нажал на спусковой крючок. Выстрел не последовал, так как револьвер был, очевидно, предварительно разряжен.

Убедившись, что таким образом от пытки избавиться невозможно, я разбежался и со всей силой ударился лбом о противоположную стенку (каменную). Придя в себя, почувствовал страшную боль в голове. И опять меня держали под руки и обливали водой.

Когда все ушли, то милиционер показал мне <…> большой кусок штукатурки. Оказывается, его я отбил от стенки. До чего же я оказался живучим. <…> «кишка» у меня оказалась более выносливая, чем предполагали мои истязатели.

Невольно напрашивается вопрос: да была ли такая антисоветская организация, ради которой приходилось так бесчеловечно истязать людей? Судя по последствиям, <…> такой вовсе не существовало. Она была <выдумана> с целью устрашения и оправдания высылки специалистов в отдаленные места, куда бы они сами не поехали.

95-летний ветеран войны и творческого труда, лауреат Государственной премии Фауст Васильевич Никитин

18 июня 1989