За что?

Дорогой Александр Исаевич!

<…> У Вас нигде нет упоминания о факте протеста против проведения политики подавления НЭПа, о «большом скачке» в индустриализацию и в связи с этим о необратимых для финансов последствиях, об ограблении всего населения и дальше — раскулачивания — почти ранее не упоминавшегося факта геноцида против крестьянства <…>. В 1928 году член ЦК, зам. наркома финансов М. И. Фрумкин, дядя моей матери, написал 2 письма в Политбюро, в которых указывал на пагубность такой политики, протестовал против этих мер. <…> Сталин даже на Политбюро дискуссию о письмах прикрыл, заявив, что на них Фрумкину он ответил лично. Кроме того, пугал Бухарина — «Ты что, на удочку Фрумкина попался?» — «Нет, нет, что ты, Коба!» В 1937 г. Фрумкин был арестован, но ни на кого показаний не дал, на процессах его использовать было нельзя — не поддавался, и в 1938 году его расстреляли. <…>

В начале 1990 года <…> встречается председатель КГБ Крючков с группой народных депутатов СССР. <…> Крючков благодарит депутатов, что те не поднимают вопроса о сносе памятника Дзержинскому — выхлопотали место хоть сбоку камень притулить! И то хорошо. А что КГБ — что же ему сейчас делать, если не вести внутренний сыск? <…> Зачем эти громадные здания? И камеры — если пустуют они? Но пустуют ли? <…> ОМОН убивает, жжет здания таможен, избивает, пытает — и что же? Об этом пишет независимая пресса, а остальные все довольны, и власть предержащие на все это не реагируют — как бы всего этого и нет.

Вот он, пролог к новой диктатуре, та самая ситуация, так точно описанная в «Красном колесе» <…>! А теперь оказывается — теперь КГБ — другое! Те — это были не они! И не те, что еще вчера мучил П. Г. Григоренко, кто замучил А. Марченко, кто издевался над А. Д. Сахаровым, кто выслал Л. Копелева, В. Некрасова, Вас и многих других! И не те, кто еще 30 октября 1989 года, в день политзаключенного, лупил нас дубинками <…>.

И вот Серго Микоян пишет, какой у него-де хороший был папаша, он был просто хозяйственник, он развивал пищевую промышленность, а к арестам и расстрелам не причастен — это дело одного Берии (и Сталина, естественно). Врет, выворачивается — списки подписывались ими всеми — и уж в 1962 году Микоян участвовал в Новочеркасском расстреле <…> он с Козловым дали команду на применение оружия, и были убиты 37 мирных демонстрантов — а командовал всем этим расстрелом Герой Советского Союза генерал армии Плиев Исса Александрович (его имя присвоено улице в Красногвардейском районе г. Москвы рядом с проспектом Ю. В. Андропова). <…>

Поневоле отклоняешься от канвы «Архипелага». Только в последнее время, года два, начали признавать, что кампания по коллективизации, по раскулачиванию — это геноцид против своего народа, против крестьянства. Эта кампания своим колесом прокатилась и по нашей семье. Во главе 2-й, страницы 60–62, правильно Вы пишете, что «Поток этот ничтожно мало содержал в себе тех “кулаков”, по которым был назван для отвода глаз». Да, это так. Мой тесть, Окороков Алексей Федорович, трудяга, семьянин, физически чрезвычайно сильный, выносливый, не пил и не курил — знал один труд. Он в 1921 году женился на Логиновой Евдокии Федоровне. Она осталась в семье одна — брата расстреляли колчаковцы, мать разбил паралич; отец ее от колчаковцев прятался в воде под мельничным колесом — простыл, в крестьянстве не работник, обуза — и вот Алексей Федорович входит в эту семью. Лето — работа в поле, сеет хлеб, заготавливает сено, держат скот, зимой, когда крестьянин отдыхает — он валяет валенки, лучший пимокат в округе, ходит с обозом, доставляет товары. Он идет из Сибири (они жили в Кузнецком районе Кемеровской области) в Россию и приводит стригунка — орловского рысака, выкармливает его и, участвуя в бегах, выигрывает заклады — но плох он был председателю комитета бедноты — не хотел с ним пить, подносить ему — и вот Алексея Федоровича обкладывают твердым заданием и отправляют на лесозаготовки.

В то время как он валит и вывозит лес, его семью (жена и две девочки — 9 и 5 лет) раскулачивают и, погрузив на баржу, сразу же после ледохода, в половодье, по рекам Томи и Оби ссылают в Нарым. К месту ссылки баржа прибыла 1 мая, и, причалив ее к острову, с которого только схлынула вода, на котором еще лежали льдины, негде было укрыться, не из чего зажечь костер, чтобы обогреться, — так вот, оставив на середине реки стариков, женщин и детей, охрана на несколько суток уехала пьянствовать.

Сколько там перемерло народу! Потом перевезли на берег. Но и там деваться было некуда и есть нечего — но хоть смогли выкопать землянки.

А Алексей Федорович, вернувшись с лесоповала, узнав, что они раскулачены, взяв лошадь и кое-что у родни, пробирается в Нарым и застает мою теперешнюю жену, свою дочь Марию, уже на грани смерти — собственно, уже смастерили и гробик, она была без сознания, и дыхания не было заметно. Но, отпоив теплой водой с медом (он привез его с собой) свою дочь, вскоре (ожидать было нельзя) они бегут из Нарыма. Через заградотряды, через горящую тайгу шли ночью. Их схватили, посадили в тюрьму в Колпашево. Второй побег. Снова тюрьма. И вновь им удается убежать. Это ведь только факты — а как это удавалось, как происходило — ведь это тоже целая эпопея! Но вот им побег удался. Куда податься? Документов нет. Они едут в Горную Шорию и там пристраиваются на рудниках. Но ими уже начинают интересоваться. И так, сменив шесть (!) мест — в шести местах строил избушки и бросал их! В шести местах работал он — и как работал! — на самой тяжелой, самой вредной работе, с тем чтобы прокормить семью — он подается в родное село Ильинку Кузнецкого района и прячется на чердаке у родной сестры. <…> И вот Фрося, сестра, идет заявлять, что ее брат сбежал с поселения и прячется у них на чердаке (на потолке, как говорят в Сибири). Ее муж, Баталов, догоняет ее и избивает до полусмерти. Но Алексею Федоровичу прятаться уже негде. Он заявляет о себе, и его берут в спецкомендатуру в Новокузнецк. Там в районе ДОЗа было несколько улиц из бараков, землянок, хибарок — так и назывались — Спецпоселенческие улицы № 1, 2, 3. Кстати, еще совсем недавно в Новокузнецке бараки тех лет еще были и в них еще жил народ, как сейчас — не знаю. Так вот, работать послали на аглофабрику на Кузнецком металлургическом комбинате, работа очень вредная, газ, пыль, разъедающие легкие, а платили гроши да еще вычитали на содержание спецкомендатуры. Жили — не так жили, как ссыльные большевики царских времен, не так. Потом их перегоняют в пос. Подобасс, в леспромхоз, где вся семья трудилась на лесозаготовках. Оттуда Алексея Федоровича арестовывают (58–10), и погибает он в 1946-м в Магадане. Сейчас реабилитирован. Что это дало ему? Семье? Реабилитирован.

<…> Да, «это было народное переселение, этническая катастрофа» — и прообраз последующей ссылки целых народов.

<…> В 1956 году пошла волна хоть и не массовой, но реабилитации. Начал народ возвращаться оттуда. И вот начальник комбината (главка) «Кузбассшахтстрой» Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета СССР Воробьев Владимир Ильич почувствовал себя плоховато. А тут еще и к юбилею его орденом не наградили (в таком ранге и к круглой дате — награда обязательна). А был он в 1937-м — нач. участка на шахте. Но вот арестовывают начальника шахты — и он уж начальник шахты. Через пару месяцев арестовывают управляющего трестом. Теперь он — управляющий трестом. Вскоре арестовывают начальника комбината, и Владимир Ильич уже в кресле начальника комбината. Головокружительный взлет! После были колебания — то сливали комбинаты (Кузбассуголь и Кузбасс-шахтострой), даже смещали его до управляющего трестом, потом опять на комбинат — но это уже в одном, соответствующем ранге. И вот стали возвращаться домой им посаженные… Ничего, пронесло. Поработал еще, благополучно ушел на персональную пенсию, умер, и улицу, на которой он жил, переименовали — стала улицей им. В. И. Воробьева. И потомки гордятся таким папашей. Сейчас, когда в бывших странах «народной демократии» (Чехословакия, ГДР) открыли архивы секретных служб и оказалось, что весьма влиятельные и респектабельные руководители — просто их платные агенты, то ужаснулись. А у нас? <…>

Александр Константинович Гладков писал:

Нас много тут невиноватых
И в телогрейках, и в бушлатах,
Поникших гордой головой,
Остриженных под нулевой.
Нас много. Даже не представишь.
Считать попробуй, так устанешь.
И, кажется, не перечесть,
Но счет, должно быть, где-то есть.
Под ста замками — чудо века —
Всем картотекам картотека
(Социализм ведь есть учет),
Неокругленный, полный счет.
То ль в новом здании, то ль в старом,
Проверенный по формулярам
Беды и подлости итог:
Фамилия, статья и срок.
Нас много тут, довольно разных,
Но под бедой однообразных,
В краях сибирских и иных
Солдат болотных и лесных
И в валенках, и в суррогатках
И в неуклюжих тех заплатках,
Что сделаны мужской рукой…
Нас много! Ну, а счет на кой?
На кой бы ни было — пусть будет.
Тот счет Россия не забудет
Пускай не в славу, не в почет,
А просто правды злой расчет.
Счет всем, кто родиной утрачен,
Всем чашам горя, что без дна…
Не будет никогда оплачен
Наш счет историей сполна.

1949 г. Каргопольлаг ОЛП-3 (Мостовица).

<…> Кстати, по поводу памятника Александр Константинович Гладков писал в 1952 году:

Мне снился сон. Уже прошли века,
И в центре площади знакомой, круглой
Могила неизвестного зека:
Меня, тебя, товарища и друга…
Мы умерли тому назад… давно,
И сгнил наш прах в земле лесной, болотной,
Но нам судьбой мозолистой и потной
Бессмертье безымянное дано.
На памятник объявлен конкурс был,
Из кожи лезли все лауреаты,
И кто-то, знать, медаль с лицом усатым
За бронзовую славу получил.
Нет, к черту сны!.. Бессонницу зову,
Чтоб перебрать счет бед в молчанье ночи.
Забвенья нет ему. Он и велик и точен.
Не надо бронзы нам — посейте там траву.
<…>

С величайшим уважением И. Б. Соломоник

г. Москва

26 ноября 1991