За чужую свободу

– Его родной племянник, – ответил Новиков.

– Так ты не в дядю пошел, – сказал старик, – тот ни в Бога, ни в черта не верит. Однако, – засуетился он, – что ж вы стоите, гости дорогие… А ужин‑то… Зови, Данила Иваныч.

Новиков с улыбкой отошел.

В соседней комнате масоны нашли свою обычную одежду. Переодевшись, все поднялись наверх по узкой лестнице, потом прошли анфиладой полуосвещенных сумрачных комнат и наконец очутились в ярко освещенной великолепной столовой. В многочисленных золотых люстрах и канделябрах горели восковые свечи. На столе сверкала золотая и серебряная посуда, горел цветными огнями драгоценный хрусталь.

За стульями стояли лакеи в красных фраках и туфлях, в белых чулках.

«Ого, – подумал Бахтеев, – этот купчина умеет принять».

Словно угадав его мысли, Новиков, севший с ним рядом, шепнул ему:

– Что, брат, удивлен? Да, мы умеем принимать гостей. Принимали и Потемкина, и Зубова, и самого Павла Петровича.

– Я вообще очень удивлен всем сегодняшним днем, – задумчиво произнес Левон. – К чему эти странные обряды? И зачем ты не предупредил меня о них? Признаюсь, минутами я чувствовал себя в странном положении. И потом этот Остроухов и этот царский ужин?

– Наши обряды, – ответил Новиков, – имеют за собой не одну сотню лет. Каждое слово, каждое изображение имеет глубокий смысл. Некоторые наши обряды берут свое начало от Хирама, великого строителя храма Соломонова. Это великие символы – и мы должны уважать их. Но, помимо этих мистических тайн, этих древних символов, у нас есть и живая, деятельная жизнь, исполненная мыслью об общем благе. И ради этой деятельности – здесь и я, и Датель, и Раховский, и масса других, и ты… Теперь ты наш и узнаешь, сколько сделано нами и сколько подготовлено для будущего. Мы молоды, мы энергичны, мы верим в свои идеи, и будущее принадлежит нам…

– А теперь, – вмешался в разговор Датель, – в нашей будничной жизни, в армии, в казармах, в наших поместьях мы шаг за шагом должны проводить высокие идеи уважения к человечеству… Посмотрите, князь Руцкий зорко следит, чтобы его крестьяне не подвергались излишним тяготам, ссылке и произволу управляющих, у Раховского в роте почти не бывает телесных наказаний, у меня тоже… и мы не одни… От ротных и эскадронных командиров до полковых в некоторых частях почти все против телесных наказаний. Я имею точные сведения, что император сам среди своих теперешних трудов и забот высказывал мысли об уничтожении рабства… Он говорил об этом и со Штейном… Он выразил надежду, что он не умрет, не увидя народ свободным. Я убежден, – продолжал с волнением Датель, – что к нам вернется Сперанский – жертва интриг наших феодалов. Сперанский наш друг, и он был нашим другом с ведома императора, когда четыре года тому назад наш гроссмейстер Фесслер ввел его в масонскую ложу. Мы крепнем и растем… Новиков вам еще много скажет о ваших обязанностях, о круге нашей деятельности. Теперь мы идем все в поход. Благодаря личному доверию шевалье Монтроза вы приняты в сообщество без предварительных посвящений и испытаний. Вам еще многое предстоит узнать… Но нам известно, что наши идеи близки вам.

– Вы правы, – ответил Левон, – я ваш душою. Быть может, и моя жизнь не будет бесплодна…

Датель пожал его руку.

Разговоры становились громче.

Порфирий Егорыч приказал лакеям удалиться, оставив на столе вино и фрукты…

В чаду общих разговоров время летело незаметно.

Лев Кириллович был захвачен общим одушевлением и забылся от своих неотступных мыслей…

XXIV

Весеннее утро вставало над столицей, когда он возвратился к себе домой.

Он чувствовал большую потребность разобраться в своих мыслях и чувствах. Новые впечатления совершенно захватили его. После отчаянной борьбы двенадцатого года, раненный, из глуши своей вотчины он вдруг очутился в столице, в самом водовороте общественных течений, новых мыслей и чувств. Кроме того, нежданное увлечение, как смерч, закружило его… Пророки, масоны, Ирина, предстоящий поход – все сплелось почти в кошмар. Как брошенный в океан с разбитого корабля пловец, уцепившийся за обломок снасти глухой ночью, он чувствовал себя потерянным в душном, грозовом мраке… И как слабый огонек на далеком берегу светилась робкая надежда – найти наконец твердую почву…

Едва он вошел в свою комнату, как послышался стук в дверь, резкий и нетерпеливый.

– Войдите! – крикнул он.

К его великому удивлению, на пороге показался старый князь.

– Я не помешаю тебе, Левон? – спросил он.

– Что за вопрос, дядя! – воскликнул Левон. – Но как же вы не спите до сих пор? Разве княгине плохо? – с тревогой закончил он, и сердце его сжалось при взгляде на старого князя.

Никита Арсеньевич был в обычном халате, с открытой шеей, в мягких туфлях. Его осунувшееся лицо, нахмуренные брови, ввалившиеся глаза носили отпечаток страданий.

– Садитесь, дядя, – взволнованно сказал Левон, – вы сами, кажется, нездоровы. А что княгиня? – повторил он.

– Irene, слава Богу, физически здорова, – произнес князь, тяжело опускаясь в кресло. – Да и я, кажется, здоров. Но все же, – продолжал он, – я хотел именно поговорить о ней.