За чужую свободу

– Пока на престоле сидит сей ненасытный властолюбец, никакой покой не может быть, – сказал он. – Французы – хороший народ; конечно, они безбожники и легкомысленны, но сердце у них верное, и ежели бы им дать истинного христианского короля, то с течением времени их нравы улучшились бы. Надлежало бы теперь же объявить французскому народу, что наш архистратиг вооружился священным мечом не против Франции, а единственно против похитителя престолов, дабы народ французский понял, что не считаем его исконным врагом. Он мог бы сделаться нам надежным другом. А теперь Австрия! – всегда были предателями. Что она сейчас задумывает? Всем обещает, всех улещает, – а сама ни туда, ни сюда. – Шишков глубоко вздохнул и добавил: – Трудно сейчас государю, очень трудно. А он всегда светел, твердо верит в Промысел Божий.

– Вы бы сказали ему это, – заметил князь.

Старик развел руками.

– Это тоже, – начал он, – как покойный князь Михайла Ларионович… Я ему говорю: скажи прямо государю, как мне говоришь, что‑де надо повременить, силы собрать, не очень доверяться немцам. А. он мне отвечает: «Все говорил; слушает о бедствиях России, в глазах слезы, потом молча обнимет, а я зареву, как баба». Тем и кончалось. – На глазах у старика навернулись слезы. – А здесь народ добрый, – переменил он разговор, – услужливый. И как подумаешь, ведь все это были словенские земли, – и все онемечено. Разве это Герлицы? Ведь это Горелицы. Из Хомутова сделали Комметау, из Липецка – Лейпциг, из Кралев – Градец – Кениггретц, из Болеслава – Бунцлау, из Борислава – Бреслау, из Буди сын (Будисын) – Бауцен… – Старик воодушевился. – Они так и самих славян хотели онемечить. Да полно! Славянская душа сказывается.

За разговорами незаметно настал вечер. И Шишков заторопился домой.

– У меня тут чуть не каждый вечер собираются Алопеус, Комнено и некоторые другие. Мы и прогулки по окрестностям совершаем, поедемте вместе, – говорил он, обращаясь к Ирине, – окрестности здесь замечательные.

Он уехал, сговорившись свидеться на следующий день.

XXIII

Никита Арсеньевич с удовольствием замечал, что путешествие принесло действительную пользу Ирине. Она словно расцвела. Исчезла ее апатия, она была очень оживлена.

Как было условлено – на другой день Бахтеевы и Евстафий Павлович заехали за Шишковым, у которого застали небольшую компанию и среди них молодого офицера из армии, корнета Старосельского. Корнет приехал только вчера для покупки овса и уже отправил свой обоз, а сам сейчас должен был выехать догонять его. Узнав, что перед ним князь Бахтеев, он осведомился, не родственник ли ему ротмистр Бахтеев пятого драгунского полка? Узнав, что это его племянник, он с видимой радостью сообщил, что не раз встречался с ним и что в последний раз видел его неделю тому назад.

– И жив, не ранен? А в бою был? – с видимым облегчением спросил князь.

– Как же, – ответил Старосельский, – и при Риппахе, и при Гершене – и ни одной царапины.

Сердце Ирины сильно билось, безумная радость охватила все ее существо. Ей хотелось плакать, кричать… Но она только тихо прошептала:

– Слава Богу!

– Вы увидите его? – спросил князь. – Так передайте этому злодею, что он мог бы написать хоть пару строчек. Что мы его знать не хотим, а, впрочем, будем рады, если он навестит нас в Карлсбаде, – добавил князь, улыбаясь.

Тысяча вопросов теснились в голове Ирины, но она не решалась задать ни одного из них. И зачем? Самое главное она знала. В эту минуту она ни о чем не думала, кроме того, что он жив, что он близко… Ни сомнений, ни раздумья… жив, жив, – радостно повторяло ее сердце. Она даже не слушала слов Старосельского, что ожидают боя, что этот бой должен быть страшно кровопролитен на неприступных Будисынских позициях.

Но она с особенным чувством пожала руку Старосельскому и на прощание взглянула на него такими сияющими глазами, что молодой корнет гордо подумал, что произвел впечатление на красавицу княгиню, и чуть было не отложил своего отъезда.

Весь этот день Ирина чувствовала себя счастливой. Она весело разговаривала с молодыми чиновниками, окружавшими ее, любуясь с вершины Ландс – Крона открывшимся видом.

А, вернувшись поздно вечером домой, она до глубокой ночи сидела на балконе с бьющимся сердцем, с влажными глазами и не то мечтала, не то молилась.