За чужую свободу

– Видишь ли, – начал Новиков, – я сегодня узнал, как майор Люцов предложил Винцингероде присоединить к его черной дружине, или дружине мести, или черт его знает, как он теперь называет ее, русский отряд. Я хочу проситься туда. В штабе Винцингероде у меня есть друзья. Это не представит затруднений.

– В дружину Люцова? – медленно повторил Бахтеев, пристально глядя на Новикова.

Он заметил, как по лицу Новикова проскользнуло страдальческое выражение.

– Что ж, ты прав, – совсем тихо сказал князь и подумал, что сам он не медлил бы тоже ни одной минуты, если бы был в положении Новикова.

Данила Иваныч крепко пожал ему руку.

Бахтееву стало еще грустнее. У Новикова хоть была надежда скоро увидеть свою Герту, она думает о нем, – он знает это. Они свободны… А я, думал Бахтеев. – Что там происходит теперь? Когда он увидит ее и как его встретят? И самое главное… она не свободна…

Бахтеев не знал, что недавно Ирина была так близко от него. Старосельский не успел исполнить поручение.

Он был убит.

Карты бросили и все сели за ужин, за которым веселье разыгралось еще больше.

Особенно разошелся Видинеев.

– Господа, – кричал он, – чтобы пир был настоящим, необходимо, чтобы на пиру был певец. Певец радости и любви. И да погибну я, не увидав Парижа, если такого певца нет здесь!

– Давай певца! – раздались голоса.

– Это наш гость, – продолжал Видинеев, – Константин Николаевич Батюшков.

Батюшков вспыхнул, когда на него устремились все взоры.

– Перестань, Вася, вздор молоть! – крикнул он.

– Просите его, братцы, – не унимался Видинеев, – пусть говорит.

– Просим! Просим! – раздались крики.

– Но я не могу, у меня нет настроения, – говорил Батюшков.

– Дайте ему вина! – закричал Видинеев.

Десять рук протянулись к Батюшкову со стаканами.

– Да скажите что‑нибудь, ведь не отвяжутся, – заметил ему тихо Бахтеев.

– Но у меня нет ничего подходящего к их настроению, – ответил Батюшков.

– Прочтите подходящее к вашему, – посоветовал Бахтеев.

Батюшков быстро взглянул на него и сказал:

– Когда так – хорошо! Я согласен, – громко добавил он.

Раздались аплодисменты.

– Только должен предупредить, что стихи мои могут показаться мрачными, – продолжал он.

– Это хорошо, – послышался шутливый голос Громова, – а то мои офицеры, кажется, воображают, что они собрались в» Красном кабачке», а не на войне.

– Дуй мрачное, – крикнул Видинеев.

Батюшков встал, слегка побледневший, обвел всех загоревшимися глазами и начал:

Мой друг! Я видел море зла
И неба мстительного кары,
Врагов неистовы дела,
Войну и гибельны пожары;
Я видел сонмы богачей,
Бегущих в рубищах издранных,
Я видел бедных матерей,
Из милой родины изгнанных!
Я на распутье видел их,
Как, к персям чад прижав грудных,
Они в отчаянье рыдали
И с новым трепетом взирали
На небо рдяное кругом.

В начале неуверенный и слабый, голос Батюшкова креп и рос по мере того, как он читал. Лица слушателей становились серьезнее и тень печали ложилась на них.

Трикраты с ужасом потом
Бродил в Москве опустошенной,
Среди развалин и могил;
Трикраты прах ее священный
Слезами скорби омочил.
И там, где зданья величавы
И башни древние царей,
Свидетели протекшей славы
И новой славы наших дней;
И там, где с миром почивали
Останки иноков святых,
И мимо веки протекали,
Святыни не касаясь их;
И там, где роскоши рукою,
Дней мира и трудов плоды,
Пред златоглавою Москвою
Воздвиглись храмы и сады, –  —
Лишь угли, прах и камней горы,
Лишь груды тел кругом реки,
Лишь нищих бледные полки
Везде мои встречали взоры.

Он сделал паузу, взглянул вокруг на серьезные лица и, обратившись прямо к Видинееву, снова продолжал:

А ты, мой друг, товарищ мой,
Велишь мне петь любовь и радость,
Беспечность, счастье и покой
И шумную за чашей младость.
Мне петь коварные забавы
Армид и ветреных Цирцей
Среди могил моих друзей,
Утраченных на поле славы!..
Нет, нет! Талант погибни мой…

Словно судороги сжали его горло. Его голос задрожал и оборвался… Он наклонил голову и опустился на стул. Несколько мгновений царила тишина.