За давностью лет

„Вы еще и писательством успеваете заниматься?" — спросила я с насмешкой. „В каком смысле?” — „А в том, что рассказец ваш очень мне напомнил тот, что в „Правде" я читала".

Гусев ничуть не смутился. Напротив, порывисто пожал мне руку и сказал: „Я рад. Честное слово, рад”. — „Не понимаю, о чем вы". — „Рад, что вы не пустая барышня, как кажетесь, а действительно наш товарищ. Извините, Саша, проверял. Даже не потому, что не доверяю, знаете ли, как-то по привычке". — „Ты видишь!" — легонько ткнул меня в другую руку Симонов. На его лице был написан явный восторг: „Ловко он тебя, а?"

Я, признаться, обиделась. Меня проверять? Расстались мы довольно холодно, хотя, если честно, новый знакомый мне понравился. Друзья зашли за мной в школу и на следующий вечер, с той только разницей, что на этот раз они были втроем — к ним присоединился Гриня. С тех пор так и повелось: трое молодых людей каждый вечер провожали меня домой. Гусев больше меня не „проверял", а рассказчиком действительно был отличным. Мы обычно довольно долго простаивали у калитки, но в дом не входили. Для посторонних считалось, что друзья с моим отцом незнакомы. Так требовали правила конспирации. Сближение мое с Гусевым и Афанасьевым очень не нравилось, как я заметила, Грине, который к этому времени из подростка превратился в стройного юношу. Он одевался под Горького — черная косоворотка, высокие сапоги. Длинные волосы. Вот только усы подкачали — так, какой-то белесый пушок над губой. Однажды, улучив момент, когда мы были одни, Гриня предложил мне руку и сердце, но, будучи отвергнутым, не обиделся: „Конечно, такие франты вокруг тебя вьются...” — „Ты же знаешь, что никаких „амурных” дел у меня нет. Просто это знакомые”.

Гриня как-то загадочно усмехнулся, и я поняла, что он знает этих „знакомых”, может быть, лучше меня. Я рассердилась: „Вечно какие-то тайны мадридского двора! То Гусев, видите ли, проверяет, то ты туда же. Я, в конце концов, полноправный член организации. Вот папе пожалуюсь”.

Гриню это развеселило.

„Напугала — папе пожалуется. Так твой папа как раз первый...” — „Что „первый”?” — не отставала я.

Гриня понял, что проговорился.

„Ну же! Говори! Иначе водиться с тобой не буду”. — „Твой отец первый, кто против, чтобы тебя во все дела посвящать”. — „Почему?” — „Старается тебя сберечь! " — „От чего?” — „Ведь в случае провала мы все на каторгу пойдем”. — „Ну и что же! Я не боюсь”.