За державу обидно

Оживление внес взвод материального обеспечения батальона. Руководимые властной рукой старшего прапорщика Костенко, поварята в рекордно короткие сроки вскипятили чай, а пока оголодавший батальонный народ грыз сухари, запивая их обжигающим напитком, сварили и отвалили всем по двойной порции восхитительно — вкусной гречневой каши с мясом. Я лично такой каши ни до того, ни после того не едал. Все наелись, согрелись. И погода вроде стала казаться не такой гнусной, и дождь не таким сильным, и грязь вроде перестали замечать. Немного же человеку для счастья надо!

Ночь прошла спокойно. На острове Мумбу-Юмбу по ночам, по воскресеньям и в скверную погоду не воюют.

К утру дождь ослаб, стал нудно-моросящим. Но дело он свое уже сделал. Колонна еле ползла. Два километра в час — не более. Я мрачно размышлял о том, сколько же мне придется сидеть в Махмудраках, пока из Ниджрабского ущелья выйдут все войска. Особое раздражение вызывали афганцы. Техника у них была «классная», сплошь колесная, преимущественно ГАЗ-53. Я смотрел, с какой натугой двигались мои дизельные «Уралы», пытался представить на их месте афганские машины, но представлялось одно: только на буксире за тяжелой гусеничной техникой. На подступах к Махмудракам нас как-то лениво и нехотя обстреляли, мы ответили. Обстрел внес некоторое оживление, но против ожидания по Махмудракам мы прошли без особенных проблем.

Насквозь промокший, покрытый громадными лужами, частично разрушенный кишлак казался вымершим.

— Ну, капитан, мы с тобой тут, наверно, вместе торчатьбудем.

— По такой погоде и при такой дороге — черта лысого встретят, подполковник сплюнул.

Но нет, ничего, обошлось. В установленном месте уже ждала усиленная мотострелковая рота на БМП. Я передал под ее опеку отряд обеспечения движения, мы тепло и дружески попрощались с подполковником и его саперами. Мы им пожелали счастливого пути, они нам «счастливо оставаться».

Вот ведь странно: во все время совместных действий у нас отношения с подполковником были сухие, корректные, деловые, а тут при расставании вдруг выяснилось, что у нас с ним сильнейшая взаимная приязнь. Его, похоже, даже слеза прошибла, а может, и нет — под дождем не видно. Тысячу раз был прав Владимир Семенович Высоцкий, когда писал:

«Если он не скулил — не ныл,
Если хмур был и зол, но шел…»

Я приступил к освоению отведенного мне участка дороги. Должен сказать, что 4 километра дороги на батальон, в котором чуть больше 200 человек, — это много. Когда разобрались с зонами, участками ответственности, секторами обстрела боевых машин, «агээсников», минометчиков, пулеметчиков, гранатометчиков, стало ясно, что не только на три, но и на две смены людей не везде хватало. Урезали, объединили. Меньше двух смен иметь было нельзя, сколько стоять — неизвестно… Утрясли… Выставили посты, я доложил о занятии участка и о готовности пропуска колонн.

Последовал лаконичный приказ: «Ждать». К вечеру подул ветер, разогнал тучи, дождь прекратился. За какой-то час погода стремительно изменилась. Кругом стало пронзительно ясно, значительно похолодало. День был 8 марта. Офицеры шутили, что жены нас помнят, любят, добра желают, их коллективная просьба в небесной канцелярии услышана — отсюда и погода.

Мне не давала покоя репутация Махмудраков. Было непонятно, почему нам так легко дали войти в кишлак. Батальон, растянутый вдоль дороги — одна машина на 120–150 метров, прижатый к дувалам и обочинам (проезжая часть должна быть свободна), представлял собой лакомый объект для нападения. За все время, пока я рекогносцировал местность, нарезал зоны, участки, сектора, нигде не мелькнуло ни живой души. Эта подчеркнуто демонстративная опустошенность и омертвелость будили смутное чувство тревоги. Я ее в себе задавил, зубоскалил, отдавал десятки ненужных, но создающих необходимый психологический настрой указаний и распоряжений и всячески старался подчеркнуть обыденность, незатейливость полученной задачи: постоим, пропустим, отойдем. Но это мало помогало. Тревога читалась на лицах офицеров, солдат. Шутки повисали в воздухе — неприятно, когда ты, на твой взгляд, удачно пошутил, а в ответ не привычный хохот и улыбки, а мрачные, напряженные лица, тревожные глаза. Наступила ночь. Я проверял караулы сам, посылал начальника штаба, периодически заслушивал доклады командиров рот все было спокойно. Час спокойно, два-три… Ночь, тишина, мореные солдаты, еще более мореные офицеры. Ночь успокаивает, убаюкивает, рассеивает тревогу. Веки сжимаются, возникает опасное ощущение — все хорошо, и все будет хорошо. Можно на пять минут забыться сторожким и чутким сном — все же хорошо. Душманы из Махмудраков поступили просто и мудро: с вечера спокойно выспались, пока мы бдили, а под утро, с рассветом, когда казалось, что уже все прошло, подкрались так, как это умеют делать только они: гордые, горные воины — неслышно, как кошка по ковру.