Умудрившись не нахмуриться (и этим счастливо избежав портретного сходства с неведомым Марко компаньо Рикардо Пальмой), Гильермо повторил зачин. «Проповедовать, юноша, это вам не стихи кропать», как некогда говорил его собственный наставник новициата, твердо веривший, что чем короче расстояние от хорошего и броского начала до хорошего и броского окончания, тем больше шансов, что из проповеди выйдет толк. Однако сам Гильермо, став лектором и наставником, приобрел в ходе деятельности несколько другое мнение об искусстве проповедника, скорее напоминающее об Иордане Саксонском: нужно подлаживаться под аудиторию. Одну и ту же простую мысль можно донести десятком разных способов; способ нужно по мере сил избирать в зависимости от слушателей. Для русских интеллектуалок, чья община уходит корнями во времена до социалистической революции, Гильермо выбрал Экхарта — из немногих книг по культуре России, которые он в качестве подготовки просматривал перед отъездом, он сделал совершенно верный вывод, что рейнский мистик был почему-то там весьма популярен. А значит, сестрам будет приятна такая аллюзия. Поэтому и зачин он взял из его трактата — Fortis est ut mors dilectio, «Сильна, как смерть, любовь» — этими словами из Песни Песней говорит мейстер Экхарт о великой любви святой Марии Магдалины ко Христу, именно эту любовь называя первой из ее добродетелей. «Ни ее проповедь, согласно церковному преданию, распространившую учение Креста по землям Прованса; ни ее великое покаяние; ни отвагу в исповедании — но именно горячую и великую любовь, действие которой, по Экхарту, «со всей справедливостью можно сравнить с непреклонной смертью…»
Позже, много позже — не столь по времени, сколь по тому, как сильно все изменилось — он вспоминал, как странно было это: в дымчато-облачный июльский день в комнате с задернутыми шторами стоять рядом с Марко перед алтарем из письменного стола, с алтарным покровом из чисто отбеленной скатерки, и говорить о любви. Говорить о любви двенадцати парам внимательных глаз, то и дело прерываясь, чтобы дать Марко возможность повторить его же собственные слова — синхронно с Марко говоря, заставляя его говорить вновь и вновь, что сильна, как смерть, любовь.
— Дорогие сестры мои,
Это было позже, много позже.
А тогда проповедь получилась, несмотря на необходимость прерываться, довольно хорошая. Гильермо мог зацепить любую аудиторию. С обычной своей бурной жестикуляцией, которая могла смутить сестер, он тоже легко совладал — перевод перебивал и не давал увлечься собственной речью. Потом оставалась Евхаристия. Служил Гильермо на странном хлебе — не на круглых облатках, изготавливаемых специально для этого, а на рождественской, той, что кое-где преломляют на сочельник: большой прямоугольный пресный хлебец величиной с почтовый конверт. Судя по тисненой на ней надписи, эта рождественская облатка была родом из Польши. Вся в картинках — волхвы, овечки, пастухи… Но сам хлеб был правильный, подходящий для мессы, хотя сперва Гильермо и удивился, когда сестра Анна принесла это — с подобной «акциденцей» ему служить еще не случалось. Приготавливаясь ломать пресуществленный Хлеб, Гильермо спросил на всякий случай через Ивановскую, все ли будут причащаться. Кратко прошелестели утвердительные ответы, одна Татьяна сильно смешалась, но потом тоже подняла руку в знак подтверждения. Гильермо обмакивал облатку в вино, Марко держал чашу. Чаша была прекрасна — похоже, что серебряная, истинный старинный потир с чеканными виноградными листьями и латинскими литерами, в компании разношерстной церковной утвари этого дома напоминая лебедя, невесть как попавшего в курятник.