За экраном

Еще никто ничего не знал, но что-то спрашивали, перешептывались, и шумливый, сытый, чуть пьяный поезд вдруг затих. Кто-то из соседей, зайдя к нам, вдруг спросил:

– Не слышали? Говорят… убили Кирова?

Весть была настолько ошеломляющей, что все зашумели:

– Треп какой-то! Не может быть!.. Кирова? Да его все любят! Что вы?! Такого человека? Да кто?!

Я без пальто, несмотря на мороз, на первой же станции выскочил и побежал в ОГПУ… Открыл дверь. В маленькой комнате сидели два гэпэушника. Я подошел к старшему:

– Кирова убили… Это правда? В поезде говорят.

Оба так посмотрели на меня, что на минуту стало страшно. Какой черт меня понес?! Оба молчали. Уйти, не получив ответа, я не мог и стоял, ловя на себе их подозрительные взгляды.

– А вы кто такой? Документы…

Мои корреспондентские удостоверения, которые томительно долго они вдвоем рассматривали, все-таки меня спасли. Раздался второй звонок. Я был без пальто, вещи в вагоне.

– Правда или контрреволюционные слухи распускают? – рявкнул я, неожиданно для самого себя.

Капитан протянул мне документы:

– Застрелили.

Я вскочил на площадку тронувшегося поезда. Еще не отдавая себе отчета в случившемся – не умом, а сердцем, – я почувствовал, что произошло что-то страшное, неотвратимое. Тоска и страх сжали сердце в предчувствии какого-то слепого, карающего несчастья, надвигающегося на страну.

Москва встретила меня траурными флагами и какой-то сосредоточенной тревогой на лицах встречающих поезд людей: носильщиков, извозчиков.

Начался новый этап жизни. Через месяц или два я распрощался с журналистикой. Ушел, видимо, своевременно – сам поняв то, о чем мне сказал несколько лет спустя Николай Погодин:

– Из газеты надо уходить, как из цирка, – пока не подорвешься…

Я ушел, не подорвавшись. Я бы сказал, в самое время: когда вчера еще рано, а завтра – уже поздно.

У членов партии был путь наверх: и здесь все определялось не только литературными способностями, но энергией, изворотливостью, политическим нюхом, стремлением во что бы то ни стало и несмотря ни на что сделать карьеру или же истинной влюбленностью в сам темп редакционного круговорота. Действительно, все те партийные журналисты, которых не смела волна тридцать седьмого и которых не добили в сорок восьмом, стали редакторами газет, директорами издательств, партийными работниками, вплоть до секретарей ЦК – куда вознесла та же волна тридцать седьмого года, скажем, Михайлова.

Беспартийным журналистам надо было надеяться только на свои способности, свой талант. И многие из тех, кто начинал несколькими годами раньше или позже меня тоже с пятистроковых репортерских заметок, стали драматургами, сценаристами, прозаиками, публицистами, критиками, литературоведами или пытливыми архивными лоцманами. Но как тем, так и другим газета многое дала для того, чтобы проявить себя, – правда, каждый использовал эти премудрости по-своему.

Те же, кто остался на репортерской поденщине, до глубокой старости шли в ее ярме. Через много лет я встречал своих собратьев по газете: мы дружески улыбались, жали руки, они, уже лысые, обремененные семьями, брали у меня интервью и просили о протекции… Но было уже поздно – молодость ушла, ноги ослабли, зрение притупилось, репортерский задор угас, и они брели в опостылевшие редакции, как та старая шахтерская лошадь, что повстречалась мне на старой Юзовке.

Да, Погодин был прав. Уходить из репортеров надо, не подорвавшись, – хотя и жаль расставаться с газетой, с большими заработками и относительной свободой.

Я отдал газете семь лет, и эти семь лет наложили печать на всю мою жизнь и отплатили мне сторицей.

Московский университет приобщил меня к духу великих философов и писателей, провинциального школьника превратил в образованного человека, развил любовь к литературе, ее исследованию, но не дал никаких практических навыков. Окончив МГУ, я мог стать учителем литературы и собирателем фольклора, литературоведом, но уже на студенческой скамье я стал журналистом.

Пятистроковая заметка, с которой я начал в газете, научила меня многому. Она приобщила меня к различным слоям нашего общества, познакомила меня со многими уголками советской земли, куда бы я никогда не попал по собственной воле. Она научила меня быстро ориентироваться в обстановке и понимать сущность самых разных профессий и отраслей народного хозяйства. Схватывать суть происходящих процессов, извлекать главное, решающее из хаотических и противоречивых мнений и обстоятельств. Она научила меня общению с представителями разных социальных слоев, научила оперативности, краткости изложения. С тех пор я убежден: ничто так не украшает рукопись, как сокращение. Главное же – заметка вселила в меня способность удивляться и видеть что-то новое. Меня и сейчас тянет в даль, к неизвестному.

ПЕРВЫЙ И ЕДИНСТВЕННЫЙ

ВГИК был первым во всем мире высшим учебным заведением кинематографии, а его сценарный факультет до 70-х годов – единственным.