За год до победы (сборник)

От Пургина не было никаких вестей.

13 марта 1940 года в двенадцать часов дня по ленинградскому времени – впрочем, по московскому тоже, разницы между ленинградским и московским временем не было – война окончилась. Пургин появился в «Комсомолке» в тот момент, когда по телетайпу шли полосы с условиями договора: вот то-то отводилось Советскому Союзу, а это оставалось Финляндии – потери в войне окупались с лихвой.

Данилевский сидел на месте, читал телетайпную ленту. На скрип двери даже не обернулся. Спросил:

– Что? Свежая полоса?

– Свежая полоса! – спокойно подтвердил Пургин.

Развернувшись на старом скрипучем кресле, Данилевский развел руки в стороны:

– Ну и ну!

– Ну и ну! – подтвердил Пургин.

– Живой? Целый?

– Живой, целый. – Пургину сделалось тепло оттого, что он видит серое постаревшее лицо Данилевского, добрые, часто помаргивающие глаза, потухшую обслюнявленную папиросу, зажатую краем рта – трубку Данилевский, выходит, уже бросил… – …портсигар пришелся к месту? – не удержался Пургин от вопроса.

– Чередую. То трубку смолю, то достаю из кармана портсигар. Снимай пальто, показывай новый орден. Давай помогу снять пальто! – Данилевский поднялся с кресла.

Пургин подставил Данилевскому руки, чтобы тому было удобнее стянуть за рукава пальто, Данилевский, кряхтя, стащил – пальто у Пургина было старое, тяжелое, из бобрика, на вате.

– Глядишь, на старости лет смогу этим подзаработать, – прокряхтел Данилевский, повесил пальто на крюк. – Швейцар из меня ого-го какой! Ну-ка, поворотись-ка, сынку!

Пургин послушно повернулся. К гимнастерке у него были привинчены три старых ордена, один – Красного Знамени, два – Ленина, нового ордена не было.

– Та-ак, – огорченно произнес Данилевский, – значит, награды не удостоился… Плохо поработал.

– Я же не за орденами езжу, – сказал Пургин, – раз на раз не приходится. Коли не дали, значит… – он сделал отодвигающий жест рукой, будто тыльной стороной ладони смахнул со стола лист бумаги, – значит, не заслужил. Все правильно.

– Извини, Валя, – Серый, обхватив Пургину, притянул его к себе, – старею, глупости начал говорить. Главное, ты жив! Поработать не хочешь?

– Хочу, – признался Пургин, – по работе соскучился.

– Может, напишешь что-нибудь об итогах войны, о том, что горькому Кузеньке горькая и песня.

– Чего-то ты стихами начал говорить, – Пургин засмеялся, он снова находился на своем месте, в комнате, к которой привык, дышал особым редакционным воздухом, что снился ему по ночам.

– Не стихи это – пословица. Я тут недавно старый сборник нашел, там есть и пословицы на уровне Монтеня и Дидро.

Пургин взял стопку бумаги и заперся у себя в комнате. Полежал немного на диване, ощущая боками знакомые железные пружины, диван пора было менять, но он был кожаный, дорогой, такие диваны просто не списываются, они на таком строгом счету, что на списание каждого нужно постановление Совнаркома. Услышал стук своего сердца – оглушающе громкий, радостный.

Где-где, а здесь он чувствовал себя в безопасности, здесь он защищен.

Итоги финской войны. Итак, что мы имеем с гуся? К Советскому Союзу отошел Карельский перешеек с Выборгом и Выборгским заливом – это для того, чтобы повесить и замкнуть замок, о замке говорили давно, флот без него не может жить спокойно, Карельский перешеек – главное приобретение Советского Союза; отошла железная дорога от Выборга до Сортавалы – Магкасельги – Суоярви, – значит, эта дорога стала советской целиком, продолжения у нее нет, в Суоярви рельсы кончаются костылями, вбитыми в землю, нашей стала вся земля вокруг Ладожского озера – северное и западное побережья, бывшие раньше финскими, а также территория от Куолоярви к востоку до старой границы, полуострова на севере Рыбачьего и Среднего – пространство, которое на оленях или танке не объехать – надо облетать самолетом. Полуостров Ханко вместе с рыбными заливами и земляными укреплениями тоже стал почти что нашим – он отошел к нам в аренду. Пока не тридцать лет, дальше будет видно.