За год до победы

Закончив пить чай, он осторожно отставил кружку в сторону, остатки сахара тщательно завернул в газетный оборвыш, положил рядом, потом прикрыл глаза тяжелыми полупрозрачными веками, задумался. Лепехин, стоя навытяжку посреди комнаты, ждал. У стенки, привалившись к ней одним плечом, застыл Лоповок.

Пламя поигрывало неясными бликами на эмали полковничьих орденов.

— Вот что, Лепехин, — произнес полковник, не открывая глаз. — Ты у нас разведчик опытный, всему фронту известный…

У Лепехина мелькнуло — надо бы отчеканить: «Служу Советскому Союзу!» Хотя с какой стати? Ведь полковник не благодарность же объявляет.

— В тридцати пяти километрах отсюда есть деревушка. Маковки называется. В деревушке окопался ушедший вперед от нас полк Корытцева. Похоже, что он окружен немцами и держит круговую оборону. Наши наступающие части застряли. Погода видишь какая? Застряли… Тут другого выражения не подберешь. — Полковник устало потер переносицу суставом указательного пальца. — Связи с Корытцевым, к сожалению, никакой. Немцы осатанелые сейчас, делают ставку на войну тотальную, им одно важно — любой ценой задержать наше наступление. Тут им весна на подмогу пришла. Твоя задача — пробиться в полк — проползти, проскочить, прошмыгнуть — как хочешь, это вы, разведчики, умеете делать — и вручить майору Корытцеву пакет с приказом. На словах передашь, что мы ударим по гитлеровцам десятого марта в одиннадцать часов вечера. Десятого! В двадцать три ноль-ноль. Пусть приготовят встречный удар. Если попадешь к врагу, то… — Голос полковника вдруг сделался жестким, в нем прорезался металл. Он открыл глаза, посмотрел на Лепехина. — То пакет должен быть уничтожен. Все. Вопросы есть?

— Вопросов нет, товарищ полковник!

— И вот еще что, Лепехин… Попытайся проехать на мотоцикле, так быстрее. Пройдет мотоцикл? По снегу? Как считаешь?

— Пройдет, товарищ полковник. У меня — рационализация, мотоцикл-вездеход.

— Это что ж? — спросил полковник. — Переднее колесо ведущее и заднее ведущее? Как у «бантама»?

Лепехин молча, не по-уставному кивнул. Полковник заметил это, улыбнулся сухо, чуть выгнув края рта…

— Ну добро… Держись только в стороне от дорог. На дорогах сейчас много всяких недобитков. Фрицы к линии фронта стягиваются. Так что гляди в оба! И в бой, если что, не вступать! Ясно? Ну! — Комбриг вновь придвинул к себе кружку, сжал ее привычным жестом. Лепехин посмотрел на полковничьи руки — незагорелые, некрепкие пальцы были оплетены темными нитками жил, и ему вдруг стало жаль этого старого, доброго и совсем штатского человека, для которого нет ни отдыха, ни покоя; одни лишь бессонные ночи, — человека, которого фронт оторвал от любимою дела. Полковник до войны был историком.

— Успеха! — сказал комбриг буднично.

2

— Слушай, Лепехин, как считаешь, от чего у гуся нога красная? А? Отгадай. — Старшина Ганночкин копался в мешке с концентратами, подняв круглое, красное от натуги лицо. Ганночкин доставал из мешка брикеты в сальных от парафиновой пропитки обертках, один за другим: «Каша гречневая», еще раз «Каша гречневая», «Каша перловая», «Суп гороховый»… Все — довоенного еще выпуска.

Лепехин куском пакли счистил тавот с автоматных дисков, ответил, не поднимая головы:

— От крапивы!

— Молодец! Почти угадал! Гах-гах-гах! — Ганночкин оглушительно захохотал. — От колена она красная…

— От колена так от колена, — согласился Лепехин.

— А от чего утка плавает? — допытывался старшина. Отсчитав брикеты, он сложил их скибкой на дне небольшого картонного ящика, на вмятом морщинистом боку которого было выведено дегтярными буквами: «Одеколон “Ривьера”».

— А? От чего?

За «балаканьем», как старшина называл подобные разговоры, Ганночкин о деле не забывал; отложил в сторону некрупную сахарную головешку, помедлив, добавил еще половину, неровно сколотую с макушки; туда же, в общую кучу, поставил четыре банки со «вторым фронтом» — по одной на день и еще плоскую, похожую на портсигар банку редкой «гусиной печенки», — трофейную.

— От берега утка плавает… Вот так.

Ганночкин — из породы тех, кто поговорить любит, — хлебом не корми, а дай высказаться; за словом в карман он не лезет: и сразить в споре может, и отбрить так, что никогда больше возражать не захочется, и умело, очень деликатно — дипломат, да и только! — заступиться.

Уже год Ганночкин возил за разведчиками прицепную трофейную колымагу — фургон, набитый бог знает чем — тут и тряпье, и продукты, и новенькие, в масле еще, ни разу не опробованные в бою немецкие «шмайсеры»; в фургоне можно было найти даже снаряды — имелось у старшины несколько штук, их разбирали в непогоду, выколупывали порох, крупный, кристаллами, на привалах им костры разжигали, а то и просто обогревались в морозные вечера. В разных переплетах побывала за этот год бригада полковника Громова — она теряла людей и орудия, попадала в страшные передряги, а ганночкинской колымаге хоть бы что — цела и невредима, даже краска на бортах не облезла. И порядок в ней внутри, на полках да в закутках, царил идеальный.