За годом год

Зимчуку становилось жарко. И хотя земля подмерзла только сверху, работать лопатой без привычки было нелегко. Но он работал, пока над могилой не вырос холмик. Он видел, как тяжело Алешка переживает смерть матери, замечал его озлобленную непримиримость к Вале и понимал, что самое главное сейчас для него — не совершить новой глупости, которая может стать гибельной. И потому, услышав, как Алешка бросил Вале, принявшейся было помогать устанавливать пирамидку: "Ты лучше уходи отсюда!" — подошел к нему и уж не отходил. И чем дольше Зимчук наблюдал — за ним, тем все отчетливее чувствовал… вину. Свою вину. И не только перед ним… Как, действительно, мог он усомниться в Алешкиной честности, а потом уверовать в его необратимость? Как мог позволить другим в чем-то подозревать его? Да и усомнился ли? Просто посчитал за благо не вмешиваться в это накладное, не твоей компетенции дело. Непростительно черствым оказался он к этому парию. На все, что делал тот, смотрел предвзято и даже в душе одобрял себя за это. Формально он, может быть, имел основание — Алешка относился ко всему безответственно, болтал и допускал лишнее. Работал как вздумается. Но заставив себя видеть в Алешке забубенную сорвиголову, которая могла в прошлом где-то и оступиться, он начисто игнорировал в нем человека. А человек — сложное существо. Его не только стоит жалеть или поносить, как это делал он, с ним необходимо считаться. Надо, даже наперекор всему, верить в него, и человек оправдает твою веру, твои заботы. Вон Урбанович растет… Почему? Лишь только потому, что на него обратили внимание, поверили. А иначе что было бы?..

Алексей, как больного, усадил Алешку на диван, не зная, как вести себя и о чем начать разговор. Но выручил сам Алешка. Глядя перед собой широко раскрытыми глазами, он заговорил:

— Когда потеряешь, тогда и спохватишься. Она же все время со мною была, как себя помню… И все волновалась, переживала. Заножу ногу, синяк принесу — охает-ахает. Не удержусь на трамвайной колбасе, побьют ребята с соседней улицы — опять беда! И страхи, страхи. Не спит, вздыхает. И чем дальше, тем больше…

Это было не причитание, не рассказ человека, которой в словах изливает лишек боли, а скорее исповедь. Алешка находился в том состоянии, когда все видится острее и все трогает. Да и говорил он как бы для того, чтобы глубже осмыслить это самому, чтоб осознать меру своей потери и вины.

— Тебе сейчас, это самое, мужчиной надо быть, работать много, — вставил Прибытков.

— Конечно надо, — согласился Алешка. — Но я говорил уже тебе, что человек не дерево…

— На Валю ты не больно злись, — сказал Зимчук, который стоял у дверей, прислонившись спиной к косяку, и подумал: "Обязательно нужно что-то придумать… Для окружающих, для него самого".

— Вы, Иван Матвеевич, знаете сентябрьский провал сорок второго, — не принял предложенного им разговора Алешка. — Тогда за день сто семьдесят два человека повесили. Помните? В Театральном сквере на одном суку обрывок веревки до самого освобождения болтался… Пришлось тогда и квартиры и паспорта менять. Чтобы жить, мать стала на базаре торговать пирожками с ливерной начинкой. Ну, заодно и меня связывала со своими… Так вот она этой вкуснотой тоже старалась ото всех огорчений спасать. Пока саму не привезли без сознания: полицаи избили…

Алешка говорил и говорил, не решаясь замолчать. А всем — они и сами не могли бы сказать почему — становилось нестерпимо грустно.

2

Домой Валя вернулась тоже вконец расстроенная. Комнатка, которую она с помощью редакции недавно получила в новом доме, была на третьем этаже. Стены лестничной клетки пахли краской, и, поднимаясь к себе, Валя вдыхала этот запах с очень тяжелым чувством — так же пахла пирамидка, поставленная на могиле Алешкиной матери.

Неохотно раздевшись, она бросила пальто на спинку стула и долго не знала, за что приняться. Болела голова. Но все же надо было что-то делать. Валя взяла полотенце и пошла в ванную.

Услышав шум воды, в коридор вышла соседка — полная, взлохмаченная, с безразличным, заспанным лицом.

— Я думала, опять кран не закрутили, — упрекнула она неизвестно кого.

Город все еще обслуживала восстановленная в первые дни освобождения старенькая, довоенная водокачка, и воды, особенно днем, когда работали предприятия, не хватало. Это часто приводило к самым неожиданным недоразумениям. То, хлынув вдруг, она будила всех среди ночи, то, переполнив раковину, заливала кухню, и со второго этажа прибегали возмущенные жильцы, то начинала капать с потолка, и приходилось звонить на службу работнику городской прокуратуры, который жил на четвертом этаже и чья квартира была почти всегда запертой. Валя относилась ко всему этому с юмором, и это портило ее отношения с соседкой, взявшей на себя заботу следить за водой.

— Нет, это я, Татьяна Тимофеевна, — ответила Валя, хотя дверь в ванную была открыта и соседка видела ее.