За годом год

Алексей заметил в "козелке" второго человека и узнал его. Это был главный архитектор. Он, кажется, улыбался и протягивал руку.

Алексей отступил и торопливо спрятал деньги в карман брюк.

— Что с вами, Урбанович? — спросил Василий Петрович, начиная понимать, что перед ним взволнованный человек.

— Ничего… — пробормотал тот, уверенный, что опять все пропало.

— Глупости, — рассердился Василий Петрович. — Если случилось что серьезное, говорите… — Его самого тяготили чужие нотации, сам он тоже терпеть не мог читать их, но тут не сдержался. — А относительно своей обиды запомните — вы лишь с собой хотите считаться. А так нельзя… И спасибо скажите, что война шла…

— Но я, по крайней мере, другим жизнь не портил и не порчу.

— Как сказать.

— Точно! — зло передернулся Алексей и хотел отойти, но превозмог себя и открылся: — Зося там умирает!

Василий Петрович отшатнулся, потом схватил Алексея за руку и, не мешкая, потянул в машину.

— Направо! — приказал он шоферу.

Зося металась в кровати, измученная, простоволосая. Глаза ее лихорадочно горели. Но она ничего не видела перед собой, ничего не слышала.

— Машину вот привел, — неуверенно сообщил Алексей, остановившись у порога.

— Уже не надо, — замахала на него Антя. — Иди отсюда, иди!

— Не прогоняйте, тетя! Не могу я! Она же умрет тут без меня.

— Иди, говорят тебе!!

Алексей вышел во двор и подошел к "козелку".

— Уже не надо, — повторил он слова Анти, почти забыв, что в "козелке" сидит Юркевич.

Обессиленный, опустошенный, он начал мыкаться от калитки к крыльцу, прислушиваясь к Зосиным стонам и вздыхая; когда же до него вдруг долетел — поднялся, удерживаясь на высокой ноте, и оборвался — пронзительный крик, Алексей кинулся в дом. Подбежал к двери комнаты, схватился за ручку, но только припал к ней лбом и стоял так, пока в страшной тишине не послышалось настойчивое: "Гуа-гуа!" Тут что-то оборвалось в его груди, и он застонал.

— Не канючь там, не млей, — услышал он, как сквозь туман, голос тетки Анти. — Заходи вот…

Алексей приоткрыл дверь и заглянул в комнату. Первое, что он увидел, было Зосино лицо. Она лежала теперь с откинутой головой. На подушке рассыпались ее темные волосы, и в их обрамлении бледное, с запавшими глазами лицо словно светилось. Зося не улыбалась. Лицо было застывшее, но светилось тихой, стоящей всех страданий на свете радостью.

Потом Алексей увидел ребенка — маленького, розового, чем-то недовольного. Его умело и бережно держала на руках Антя. Ребенок кривился, плакал, а старуха прижимала его к себе.

— Кто? — тихо спросил Алексей. — Сын?

— Нет, Лешенька, минчанка… В сорочке родилась…

Книга вторая Тяжелые знамена

ИСТОРИЯ не особенно щедро раздает славу городам.

К Минску же она долго была совсем скупою. На ее пожелтевших страницах он вспоминался чаще всего, когда его жгли, брали в плен, когда в нем лютовали несчастья — моровая язва, холера, голод, пожары.

Возникший на перекрестке торговых дорог, он когда-то шумел народными восстаниями, ярмарками, славился изделиями кустарей-умельцев. Через него в остзейские и прусские порты шли зерно, лен, пенька, шерсть, кожи, смола, лес. Но эта слава тонула в дыме пожаров, в опустошительных княжеских междоусобицах, в битвах с татарскими полчищами Кайдана, Менгли-Гирея, в кровопролитных стычках с немецкими псами-рыцарями, польской шляхтой, шведами, Наполеоном. Тут скрещивались дороги и мечи. Тут скрещивались веры. Из черного Ватикана через Польшу и Литву надвигалась напасть католицизма. Тут сталкивался Запад с Востоком и неизменно отступал, оставляя как память о себе пепелища, развалины замков и воздвигнутые костелы, иезуитские, доминиканские монастыри.

И все-таки, невзирая на это, история упорно не давала городу эпопеи, которая осветила бы его дальнейшее существование, сделала бы народной святыней. Он поднимался из руин словно для того, чтобы снова превратиться в руины.

В годы первой мировой войны Минск стал прифронтовым городом. Солдаты, толпы беженцев, бесконечные воинские обозы наводнили его. Ночами, а то и днем на площадях и улицах горели костры. Возле них толпились и сидели люди в серых, точно изжеванных шинелях, в лохмотьях и в домотканых свитках. У костров на соломе и на земле лежали больные дети. Специальные команды подбирали на улицах трупы. Город приходил в упадок. И потому тут, наверно, больше, чем где-либо, рос и созревал справедливый народный гнев, который и взорвался в грозовом семнадцатом.

И вот свершилось! Минск стал в ряды самых революционных городов этой эпохи. Советская власть в нем была объявлена в тот же седьмой день ноября, что и в Петрограде. Он стал сердцем Белоруссии, ее первой и вечной столицей. Строились заводы, больницы, институты. И не просто больницы, а Клинический городок, и не просто институты, а Университетский городок…

Новая слава осенила город в дни Великой Отечественной войны.