За годом год

Раньше хоть это скрадывалось наивностью. В городе и до войны существовала целая каста модниц, которые знали друг друга и ревниво следили одна за другой. В этом было даже что-то интересное, чисто женское, чего мужчины, вероятно, вообще не поймут. Но не было того, что появилось теперь, — болезненного соперничества, пренебрежения ко всему. Она не вмешивалась в его дела, хотя и подгоняла: работай, работай! А вот сейчас требует: криви душой, соглашайся, с чем согласиться нельзя. Не хочет, чтобы он был открытым, не верит в справедливость и боится за свое благополучие. Правда, мысль — умри он, и она будет также предана другому — иногда приходила к нему. Но усомниться в ее верности и чистоте раньше он просто не посмел бы! Даже улики, накапливающиеся с днями, не могли поколебать веры…

Василий Петрович погладил по голове сына и, делая вид, что слушает его, шагал, сам не зная, куда ведет ребенка, но чувствуя, что тот должен быть рядом.

Нет! Во многом он виноват и сам. Он почему-то не может уже быть справедливым. Достаточно Вере кинуть не то слово, не так, как хотелось бы ему, поступить, — и он злится, грубит…

— Я куплю тебе голубей, — сказал Василий Петрович, чтоб перестать думать об этом. — Мы станем гонять их вместе. Они будут летать, а мы смотреть на них. Нальем в таз воды и будем смотреть в воду. Так еще лучше видно.

— Я знаю, — объявил Юрик и, захлебываясь, стал рассказывать о московских друзьях-голубятниках.

На улице Янки Купалы, на деревянном мосту через реку Свислочь, Юрик, высвободив руку, подбежал к перилам.

Обмелевшая за летние месяцы до межени речка текла медленно, нехотя. Дно возле моста тонуло в страшноватом темно-зеленом мраке. Из него поднимались поросшие мохом старые сван. Дальше по течению, тоже под водой, лениво шевелились зеленые пряди водорослей. По обоим берегам, склонившись, росли вербы, которые обычно расщепляет молния или выжигают мальчишки, но которые растут наперекор всему. Одна из верб упала поперек речки. Упала, но росла, и вверх тянулись ее молодые побеги. Листья на них были более сочными и зелеными, чем на других.

Внезапно Василий Петрович почувствовал, что рядом с ним стоит еще кто-то. Он с досадой оглянулся и увидел Кухту. Подняв воротник серого пыльника, тот со спокойным видом тоже смотрел на речку и вербы.

— Откуда ты взялся, Павел? — обрадовался Василий Петрович. — Ты всегда, как фокусник: нет — и есть.

Кухта потрепал Юрика по голове и широко улыбнулся.

— А что ты думаешь? Я и в самом деле того… Рабочих не хватает, в главке всего два башенных крапа, а мы, брат ты мой, полугодовой план выполнили. Сталинградцев, которые приехать собираются, опять обставим. Пусть знают, с кем соревнуются.

Он смешно вертел круглой головой и энергично жестикулировал — совсем неожиданно для его грузной комплекции.

— А за что предупредили на бюро? — в тон ему спросил Василий Петрович.

— Это другое дело. Предупредили за сдачу готовых объектов.

— Скажи — за несдачу.

— Пускай так. Большим штанам положен такой же утюг. — Он редко унывал и с легким сердцем шутил над всем: над своей полнотой, над тем, в чем ему повезло. И это, вероятно, потому, что не очень думал о своем счастье, но всегда как бы чувствовал его.

— Это называется нетребовательностью, Павел.

— Мы, брат, подрядчики. Сколько дают, столько и отдаем. А у вас ведь еще хуже. Планируете, скажем, сквер. Ладно. Но вот такому, как ты, не понравилось что-либо. Раз — и забраковал. А жизнь идет. И пока какой-нибудь бедняга доводит проект, начинают разбивать сквер безо всякого проекта.

— Подожди! — удивился Василий Петрович, зная, что если Кухта намерен что-нибудь сообщить, то начинает издалека. — Это же Понтуса слова.

Через мост, шурша по деревянному настилу, проехал самосвал, груженный землей. В конце моста кузов его подскочил и загремел. Кухта проводил его взглядом и шумно вздохнул.

— А ты думал! Был сегодня, развивал эту мысль. А потом попросил написать, что мешает в работе со стороны проектных организаций и твоего ведомства. Понимаешь, гражданин? — обратился он к Юрику. — Это называется ход конем. Ты в шахматы, надеюсь, играешь?

— Ошарашить хочешь? Боишься, что перед выговором спорить придется?

Кухта комично наморщил шишковатый лоб.

— Какой ты, Петрович, спорщик, если на два хода вперед не видишь! Это, наверно, и Юрке ясно. Ясно, гражданин? Ну вот… Дай пять! — Он широко размахнулся и осторожно ударил своей пудовой пятерней по его ладони. — Ты мне сначала скажи: строители план выполняют? Выполняют. Вы проектную документацию задерживаете? Задерживаете. Так кто же виноват, что объекты не вводятся в строй? А людям нужны виноватые люди. С ними легче. Так что, наивная душа, озирайся, а не то, как на вешалке в ресторане — и оденут и разденут, только руки подставляй…

Кухта обнял Юрика за плечи и потянул с моста. Потом отпустил и обернулся.

— И еще имей в виду: Понтус до войны не одного живьем съел. Откроет хайло и глотает. Талант и принципиальность для некоторых тоже подозрительными представляются…

4