За голубым сибирским морем

— При чем тут колхозная деревня? Грибанов критикует избача, говорит о недостатках в работе областного отдела культпросвета, его заведующего. Конкретная критика.

Редактор покраснел:

— Ясно. Знаете что. Хотя, как говорится, о вкусах не спорят, но… я поражен.

— Иван Степаныч, во-первых, о вкусах надо спорить, хорошие вкусы надо насаждать. А во-вторых, я тоже поражен… и тем, что вы ломитесь в открытую дверь. Ведь ясно, что статья глубокая, принципиальная…

— Ну, знаете ли… В таком случае, пусть обком о ней судит. Начальству виднее. У нас и труба пониже и дым пожиже.

— А главное — ответственность с себя снимем.

2

Вечером редактор позвонил Щавелеву.

— Вениамин Юрьевич? Я приветствую вас.

— Привет, привет, как дела?

— Идут. Вашими молитвами, как шестами, подпираемся.

Откинувшись на спинку кресла, Ряшков закатился смехом. Поболтав о пустяках, он затем подробно рассказал о статье Грибанова, о критике в адрес областного отдела культпросветработы. Щавелев после долгого молчания произнес неопределенное «н-да»… и снова замолчал. Редактор услышал в трубке скрип, возню. «Кресло отодвинул, — подумал Ряшков, — сейчас начнет прохаживаться».

Щавелев много лет сидел в этом кресле. В командировки выезжал редко. И если уж выезжал, то только за тем, чтобы собрать несколько фактов, а потом полгода упоминать о них в своих выступлениях. И говорил он примерно так: «Я вот был в районе, интересовался положением дел. Безобразие… С этим пора кончать».

Засиделся, постепенно привык руководить из кабинета. От сидения и спокойной жизни совсем обленился, располнел. Однажды врач осмотрел его, прослушал сердце, покачал головой: «Без движения живете. Вы хоть прогуливайтесь. Ходите больше».

Это на Щавелева подействовало. Правда, в организации он по-прежнему не ходил, командировками в отдаленные районы себя не баловал, но по кабинету прогуливался часто.

— Опять, говоришь, этот Грибанов? Гм… Что он у вас во всякую дыру… Э… э… всякими вопросами занимается: то база, то музей, то вот… Ну что ж, критику зажимать нельзя. Словом, посмотри, ты редактор. Но я бы на твоем месте статью сократил. Сделать так… письмом, вроде, что ли. Газетную площадь экономить надо.

Редактор бросил трубку и долго сидел неподвижно, сжав голову кулаками. Потом лениво нажал кнопку, попросил вызвать Грибанова.

Когда Павел вошел, Ряшков что-то громко читал. Не отрываясь от бумаги, поздоровался, но руку ему не пожал, а лишь чуть-чуть прикоснулся к ней. Закончив читать, он протянул Павлу две рукописи и, не глядя на него, сказал:

— Очерк о сельской библиотеке я подписал, сдали в набор. Написали неплохо. Ружена запоминается. Опыт есть. Ну, а эту статью поправил. Надо перепечатать ее и вычитать.

Грибанов поразился: почти все страницы были исчерканы, не осталось и четвертой части текста. Он знал, что острые углы редактор сглаживает, особенно в материалах по идеологическим вопросам, знал, но так!..

А Ряшков уже торопливо собирался на лекцию, делая вид, что о статье он давно забыл.

У Павла мелькнула мысль: бросить изуродованный материал на стол и выйти, не сказав ни слова. Но молча уйти все-таки не смог.

— Вы смазали все, — заговорил он, еле сдерживая себя.

— Не смазал, а сократил.

— В таких случаях говорят: вместе с водой выплеснул и ребенка.

— Ну, знаете ли! Вы вон на днях не выплеснули, не смазали. До сих пор не могу расхлебаться.

— Да, там я ошибся. Но вы… — Павла захлестнула злоба, ежедневные упреки жгли его, как иголки. — Но вы ошибкой меня не травите, я не из пугливых!

— А я вас и не пугаю. — Редактор надел шляпу, взял папку и тихо, сквозь зубы процедил: — Вкусовщину разводить я здесь не позволю. Газету подписываю я, а не вы.

— Критика, по-вашему, — вкусовщина? Да вы понимаете…

— А вы понимаете, что не всякая критика хороша? — крикнул на него Ряшков. И уже в дверях добавил:

— Прошу не забывать, что на нашей планете есть еще империалисты, которым только дай пищу для желтой прессы. Вы знаете, как они извращают факты.

Павел был поражен.

«Может быть, действительно? Нет, не так… Критика — оружие нашей партии, форма борьбы. Не будет борьбы — не будет жизни. Надо остыть, обдумать. Время разум дает».

3

Он вышел из редакции, долго бродил по улицам, потом завернул в парк, выбрал самую глухую аллею, сел на скамейку, откинулся на спинку и закрыл глаза. Он только тут заметил, что в горле сухо, сухо…

Расстегнул ворот рубахи и начал обмахиваться.

«Опять не сдержался, — стал пробирать себя Павел. — Но кто же из нас прав, кто? Ох, нервы, нервы! Да разве такое стерпишь?»

Грибанов не выносил несправедливость, на жестокость мог ответить жестокостью. Еще в детстве он возненавидел своего отца за то, что тот обижал мать.

Отец Павла почти всю жизнь был лесником. Часто приходил домой пьяный, буйствовал. Однажды Павел решил заступиться за мать. Отец, озверев, истоптал его, отняли чуть живого. Отпоили теплым молоком, соком редьки да столетником. Выжил.