За горами – горы

И все же не только поражение и гибель наблюдал он со своего насеста. Фармер видел зеленые оазисы вокруг общественных колонок Канжи, черпающих воду из кристально чистой подземной речки. Видел общественные туалеты отца Лафонтана, благодаря которым деревня практически полностью избавилась от брюшного тифа. Видел часть территории, где располагалась “Занми Ласанте”, и мог легко дорисовать себе остальное: общежитие и церковь, офис здравоохранительной организации и угол школьного здания, а за рощицей собственноручно им посаженных деревьев – домик для гостей, ремесленную мастерскую и солидное строение, в котором размещалась клиника Бон-Савёр, обновленная на деньги Тома Уайта. Поэтому, возвращаясь взглядом к самой деревне, Фармер обнаруживал, что она уже состоит не только из грубо сколоченных лачуг. Канжи выросла со ста семи хозяйств до ста семидесяти восьми, и склон холма теперь был усыпан домиками.

Мамито, супруга отца Лафонтана и матриарх “Занми Ласанте”, взяла под свое крыло проект по улучшению жилищных условий. Она распределяла материалы, оплаченные Томом Уайтом, и потихоньку организовывала перестройку самых плачевных развалюх. В большинстве домов было всего по две комнаты, во многих еще оставались земляные полы, но почти все обзавелись железными крышами – одни были крашеные, другие ржавые, третьи блестели в ярких лучах солнца. Шесть лет прошло с тех пор, как Фармер впервые попал в Канжи, и вот поселение уже не напоминает лагерь беженцев, а просто выглядит как типичная, предельно бедная гаитянская деревушка.

Дипломы по антропологии и медицине Фармер получил одновременно, весной следующего, 1990 года. Его диссертация удостоилась премии, и университетское издательство согласилось ее напечатать. С самого начала некоторые профессора в медицинской школе – в частности, видный антрополог Артур Клейнман и не менее выдающийся детский психиатр Леон Эйзенберг – прониклись симпатией к Фармеру и смотрели сквозь пальцы на его, мягко говоря, нерегулярные посещения занятий. В течение следующих лет и эти двое, и другие преподаватели защищали его от нападок и академических правил. Живущий ради служения непременно нуждается в поддержке окружающих. И Фармеру многие помогали.

Прогулы в Гарварде не сказались на его успехах в учебе. Ясное дело, работать над дипломом по антропологии куда уместнее в Гаити, чем в Бостоне. Да и в медицинской школе он получал отличные оценки отчасти потому, что большую часть этих шести лет совмещал зубрежку своих карточек-перевертышей с почти настоящей врачебной практикой в Канжи. К тридцати одному году он успел перевидать столько разнообразных заболеваний, сколько не всякому американскому врачу доводится встретить за всю жизнь. Кроме того, он научился проектировать и здравоохранительную систему, и клинику, строить то и другое с нуля и управлять тем и другим. И все это в одном из самых жутких мест на земле, где власть нарочно держит людей в невежестве, а цемент перевозится на осликах… если повезет. Неудивительно, что больница Бригем-энд-Уименс приняла Фармера в клиническую ординатуру. Ординаторская программа Бригема была и самой престижной в мире, и самой гибкой. Здесь начинающим врачам позволяли заниматься и другими делами. Фармер и Джим Ким, которого тоже приняли в Бригем, поделили одну ординатуру на двоих. То есть Фармер получил официальное разрешение половину своего времени проводить в Бригеме, а половину – в Канжи.

Казалось вполне вероятным, что к концу 1990 года в Гаити состоятся настоящие всенародные выборы. Но, разумеется, этого не могло произойти без сопротивления армии и дювальеристской элиты, а также вооруженных формирований, на них работающих (как правило, по ночам). Возвращаясь из Гарварда, Фармер ехал из Порт-о-Пренса в Канжи на машине и по дороге всякий раз миновал пять разных военных блокпостов. На каждом солдаты вымогали взятку, это было в порядке вещей. Иногда еще и отнимали оборудование, которое он вез в клинику. Но случались неприятности и менее стандартные. У “Занми Ласанте” был офис в Порт-о-Пренсе. В течение нескольких месяцев, предшествовавших выборам, туда неоднократно звонили, и голос на другом конце провода просил к телефону Фармера, а потом изрекал нечто вроде: “Скоро ляжешь рядом с прахом своей бабки”. Снимая трубку, Фармер слышал громкие щелчки на линии. В конце концов он залез на крышу, нашел подслушивающее устройство – неуклюжую самоделку – и не без злорадства растоптал ногами.

Все это его несколько озадачивало. Он ведь не играл сколько-нибудь заметной роли в политике. Возможно, Фармер привлек к себе внимание военных, поскольку всякий раз, как его пациентов арестовывали, являлся в тюрьмы и пытался их вытащить. Дважды во время таких попыток “пресечения заключения” (как он выражался) солдаты в казармах Мирбале намяли ему бока. А может, он просто недооценивал собственную значимость. Не исключено, например, что лишние глаза заприметили его в обществе Аристида.